Потому и сидим (сборник) - Андрей Митрофанович Ренников

рубашку. Осторожнее только. Я думаю, Верочка, следовало бы еще немного муки, тогда может быть, на третий кулич хватит. Хлоп, хлоп… Масло? Лей масло. Ваниль положила? Хлоп, хлоп. Да, никак не ожидал, что пф… пф… целое ведро выйдет. А краска для яиц куплена? Ух! По-моему, жаль, все-таки, тратить по одному пакетику на какие-то два, три несчастных яйца. Правильнее штук десять выкрасить в красную, штук десять в синюю, пять в зеленую, пять в оранжевую. Ох! Погоди, передохну. А вчера Петр Сергеевич опять спрашивал, будем ли мы принимать. Хотел сказать нет, а почему-то ошибся, сказал да. И вообще, что за язык у меня? Кто тянет? Бориса Андреевича встретил, пригласил… Алексея Владимировича на улице увидел… ну, и пригласил тоже. Может быть, еще муки, а? Чтобы четыре кулича получилось?

Проходит, наконец, и эта неделя. Пасха миновала, все съедено, выпито.

– Коленька, – грустно говорит за вечерним чаем Вера Степановна. – Представь, до следующей получки у меня осталось всего три франка.

– Три франка? Вот как?

Николай Иванович приподнимается в кресле, глаза загораются гневом.

– Ну, что? Кто прав? Теперь видишь? Кажется, я предупреждал. Говорил. У всех приличных людей сначала идет Великий пост, потом Пасха. У нас наоборот: сначала Пасха, затем Великий пост! Нет! Погоди теперь. Довольно! Пусть, только придет Рождество! Покажу я тебе, как в нашем положении устраивать праздники!

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 31 апреля 1931, № 2141, с. 3.

De mortuis

Были ли римляне чересчур деликатными людьми, или же в их среде проживало слишком мало дураков, но в наше время иногда совершенно немыслимо понять сентиментальной поговорки:

De mortuis nil nisi bene[232].

Умирает, например, в Ницце одинокая русская старуха. Женщина хотя и не интеллигентная, но обладающая все-таки какой-то головой, чтобы думать, и каким-то сердцем, чтобы чувствовать.

Кругом нее, за редкими исключениями, безысходная эмигрантская нужда. Работы почти невозможно достать. Благотворительных сумм в комитетах не хватает, чтобы поддержать голодающих стариков, детей, инвалидов.

И вот, русская женщина, идущая в иной мир отдавать отчет Богу о своей жизни, завещает вдруг остающиеся после нее миллионы городу Ницце на украшение казино.

Конечно, римляне знали, что говорили. Однако, согласитесь, что про ниццкую покойницу не только сказать доброе слово по-латыни, но даже промолчать по-русски задача нелегкая.

Как ни удерживайся, с языка обязательно сорвется что-либо.

Или возьмем многочисленных американских покойников, о которых газеты чуть ли не ежедневно сообщают:

«Анна Берт завещала все свое состояние в два миллиона долларов любимому попугаю Полли».

«Мистер Мак Смолл все свое многомиллионное состояние отказал тому, кто будет больше всех веселиться на его похоронах».

«Мистер Адам Коллинз завещал два миллиона восемьсот тысяч тому, кто искренно рассмеется над его гробом».

«Мэри Уайт единственной наследницей своего капитала оставила любимую кошку Долорес».

Конечно, не наше дело критиковать латинские поговорки. Однако, скажем откровенно, без ханжества, без излишней застенчивости:

– Quousque tandem[233] – de mortuis nil nisi bene?

Стоит ли, например, порядочным людям присутствовать при погребении подобных субъектов?

И молчать по-латыни?

Не лучше ли предоставить это попугаям, которые над могилой могут сами отлично охарактеризовать личность покойника и воспеть их в кратких, подходящих речах:

– Попка дурак!

* * *

Каждый раз, когда узнаешь с чьих-нибудь слов или читаешь в газетах про подобного рода посмертную американскую гадость, удивляешься несовершенству современных законодательств.

Ведь, кажется, идиотского требования о смехе на похоронах достаточно, чтобы признать завещателя дегенератом.

Состояние, оставленное попугаю, говорит вполне ясно, что старуха-покойница выжила из ума и желала подчеркнуть, что с людьми у нее нет ничего общего.

При чем же тут святость воли?

И молчание по римскому способу?

Безусловно, для острастки всех циников, выражающих подобную последнюю волю, кое-какие меры могло бы выработать духовенство.

А затем необходим был бы и пересмотр соответствующих юридических норм.

Я уверен, что начни правительство Соединенных Штатов конфисковывать наследства умирающих американских кретинов, сумма, в конце концов, получилась бы такого размера, что ее с избытком хватило бы на покрытие всего германского долга.

Не нужно было бы тогда благотворительствовать за счет Франции и Бельгии. Не нужно было бы переговоров. Просто реквизировали бы наследства у попугаев и кошек, сделали бы благородный широкий жест…

И сказали бы немцам:

– Получайте от великой Америки!

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», 2 июля 1931, № 2221, с. 3.

На колониальной выставке

I

Нелегкая это задача: в один день, с двух часов пополудни до десяти вечера, побывать на Мадагаскаре, в Новой Каледонии, на Мартинике, заглянуть в Сомалиланд, в Индо-Китай, в Того, Камерун…

При отсутствии хороших водных или воздушных путей, при исключительном передвижении по раскаленному песку, ноги тяжелеют, поясница болит, глаза выкатываются из орбит. И весь кругосветный маршрут превращается в страдный путь миссионера, беззаветно посвятившего свою жизнь дикарям.

Недаром одна из дам, бывшая с нами в компании, на следующий день после посещения выставки жаловалась:

– Ну, разве можно осматривать все в один день? Усталость до сих пор не прошла, страны смешались, острова перепутались… Единственно, что осталось у меня теперь в голове – это хлопок, хлопок, хлопок…

* * *

Нужно сказать правду: все острова, начиная с Мадагаскара и кончая Таити, действительно, слишком однообразны.

Везде плетут циновки, ткут коврики, куют железные ножи и копья в виде плоских кинжалов с закорючками. Различие только в том, что один остров пахнет ванилью, другой жареным кофе, третий сухим валежником, который оказывается сахарным тростником.

А самая оригинальная особенность островов это, пожалуй, обычай туземцев бесплатно давать публике ром для пробы. Или угощать крошечной чашкой кофе.

Заедешь на Гваделупу, – хорошенькая туземка из XV аррондисмана подносит рюмочку, с очаровательной улыбкой предупреждая:

– Дегюстасьон гратюит[234].

Переплавляешься через Атлантический океан, подплываешь к Мадагаскару пли Реюнион, и здесь то же самое:

Черпая реюньонка, завидев путешественника, протягивает рюмочку точно такой же туземной конструкции, как на Малых Антильских, – и замечает:

– Дегюстасьон гратюит.

А немного восточнее, молодой сомалиец варит местное кофе и тоже обращается к европейцам на своем странном наречии:

– Дегюстасьон тратюит.

В общем, несмотря на всю разбросанность островов Атлантики и Тихого океана, невольно поражаешься однообразию обычаев и однотонности гостеприимства у дикарей. Недаром, бывший с нами в компании Степан Андреевич, прибыв в первый раз к сомалийским берегам и издали заметив бесплатную раздачу кофе, сначала с удивлением воскликнул, став на цыпочки сзади кругосветной толпы:

– Господа! Здесь что-то дают!

Но затем, приноровившись к туземным обычаям, уже не восклицал ничего, а отделившись от всех нас, просто начал совершать правильные рейсы от Гваделупы к Сомалиланду, от Сомалиланда к Мадагаскару и от Мадагаскара к Новой Каледонии.

В Гваделупе выпьет рюмочку, в Новой Каледонии запьет чашкой кофе, на Реюньон хлебнет рому… И, в конце концов, вечером, когда нужно было собираться домой, мы с трудом нашли его, беспорядочно отшвартовавшимся у Камеруна.

Сидел на земле тет-а-тет с фетишем и с чисто славянским надрывом изливал ему душу, жалуясь на беспросветное прозябание в Париже.

* *