Голландская могила - Моника Кристенсен

Кнут слушал его монотонный рассказ молча, но теперь ему захотелось вдруг сказать, что избушка называется вовсе не «Кэмп Рафаэль» и что это название придумал сам губернатор. Однако сейчас опасность угрожала самому Кнуту, и поэтому он промолчал.

– Я страшно устал, но уложился в то время, которое запланировал. Доехал без проблем. Не было никаких сложностей. Лёд на Кросс-фьорде был толщиною в метр, а по пути я не увидел ни полыньи, ни торосов. Лёд лежал гладко до самой кромки – точь-в-точь паркет в гостиной, – губы у Берга обиженно скривились. – Наконец я добрался до места. Я поднялся вверх по берегу и сразу же понял, что что-то не так. Из трубы шёл дым, а у стены стоял старый снегоход «Поларис». Подумать только – «бензиновую бомбу» прямо к дому приткнуть! Так что я сразу сообразил, что это чужак, да ещё и неопытный. Я зашёл внутрь и чуть в обморок не упал от того, что увидел. Просто невероятно! Турист, невежа, не научившийся уважать других! Я дар речи потерял. То, что я увидел, мне никогда не забыть.

Он умолк. Капли пота стекали у Кнута по шее и дальше по позвоночнику. Ему страшно хотелось снять комбинезон, но шевельнуться он не осмеливался.

Губернатор, не отрываясь, смотрел на него, заново переживая события той далёкой мартовской ночи.

– Он был высокий, со светлыми волосами и достаточно крупный. И стоял вон там. Да, прямо здесь. Он вырывал страницы из дневника моего деда и бросал их в печь. Внутри был полный разгром. На полке стояли старые консервные банки – так он и их открыл. А ведь я хранил их не для еды, нет. Столетние консервные банки – я расставил их на полке просто так. Давным-давно в них проделали дырки, так что содержимое уже давно высохло. А он вскрыл их и выбросил – сложил в старую тюленью шапку, которую мой дед сшил своими руками. Жил здесь, как хозяин, свинячил, мусорил. И никакого уважения, – губернатор вновь замолчал, и в комнате повисла тишина. Берг молча шевелил во рту языком, будто жевал что-то, но никак не мог проглотить.

Наконец он продолжил:

– Признаюсь, я очень разозлился. Я наорал на него и потребовал немедленно выметаться из избушки. Сказал ему, что это частная собственность и что ему придётся возместить ущерб от взлома. Но возместить стоимость утраченного было, конечно, невозможно. Дневники – они были бесценными. Я даже копии не успел сделать.

– Но он ведь не понимал вас. Он не говорил по-норвежски.

– А я, естественно, говорил по-норвежски. Я норвежец. И дом норвежский. Непонятно, что он вообще тут забыл. Как оказалось, я забыл задвинуть засов на двери. Но ведь он не имел никакого права… А потом он начал вести себя как сумасшедший. Орал и махал руками. Я испугался. Я не понимал ни единого его слова. Он, похоже, пытался меня выгнать. Прогнать меня! Из моего собственного дома! В конце концов он заговорил по-английски, но что именно, было не разобрать. Я вытащил револьвер, прицелился и приказал ему выйти.

Кнут понимал, что лучше промолчать, но не удержался:

– Ведь он не говорил по-норвежски. Он был голландцем и разговаривал с вами на своём родном языке. Вы приехали поздним вечером, на улице было темно и холодно. И когда вы ворвались в дом, он наверняка ужасно испугался.

– Испугался? А знаешь, что он сделал? Тут возле печки стоял топор, так он схватил его и пошёл на меня. Я нажал на курок машинально! Понимаешь?! Это же не автоматический револьвер… Кажется, всё именно так и было… Он пошёл на меня с топором. Он напал на меня. Это был несчастный случай. Я не хотел… Я что, не имею права защищаться? Тот парень как с цепи сорвался. Должно быть, от полного одиночества у него крыша поехала. Он напал на меня с топором. Да меня любой суд оправдает!

– У вас в руках был револьвер. И вы в него целились. А слов ваших он не понимал.

Губернатор снова поменялся в лице. От уважаемого начальника, с достоинством просящего о понимании, не осталось и следа. Оскорблённый владелец дома, разграбленного вандалом, тоже исчез. Внезапно губернатор Берг начал всхлипывать. Щёки покраснели, но глаза прояснились. Он вновь стал похож на самого себя. Измученный бедняга, запертый в созданном им самим аду.

В печи потрескивал уголь, в трубе гудело. Похоже, ветер усиливался – внезапно и быстро, как обычно и бывает в Арктике. Что-то ударило в стену, как будто бы кто-то стучался, прося пустить его внутрь.

Губернатор заплакал. Но это был необычный плач. Кнут подумал, что в жизни не видел ничего неприятнее. Губернатор всхлипывал, и его трясло. Из безвольного рта тонкой струйкой потекла слюна.

– Кровь, кровь повсюду… И на мне тоже, такая тёплая и мерзкая… На кровати, на стенах. И только тогда он отбросил топор и схватился за горло. Он закричал. «Help!» или «Hilfe!», или что-то вроде того, я не разобрал. Он сначала просто хватался за горло руками, потом попытался обмотать шею рубашкой, но кровь текла между пальцами… Потом он опустился на колени. И так смотрел… Умолял… Но что я мог поделать? Пуля попала точно в горло и перебила сонную артерию. Ему никто бы не помог, даже если бы мы вдруг оказались в Лонгиере, прямо в больнице. И всё это время он с меня глаз не сводил, а потом упал на пол и перестал хвататься за горло. Повсюду была кровь. Он лежал на полу и несколько минут бился в конвульсиях. Я не выдержал и вышел на улицу.

Губернатор Берг раскачивался на стуле, задыхаясь и хватая ртом воздух, но не останавливался.

– Небо было ясное. Светила луна. Но звёзды всё равно были ещё ярче. А ты когда-нибудь наблюдал за звёздами в ночном полярном небе? Восхитительное зрелище. Я думал, что если уеду оттуда, то забуду всё, что случилось в доме, и запомню только звёзды. Но это, конечно, невозможно – это я понимал. Надо было вернуться в Лонгиер и сообщить о несчастном случае. Никто бы не осудил меня. Это был несчастный случай. Трагическое стечение обстоятельств. Но в домике остались мои шапка и перчатки. Когда я только приехал, то положил их на стул. Как раз на тот, на котором ты сейчас сидишь. Пальцы и уши у меня дико замёрзли. Без шапки и перчаток ехать я не мог. Поэтому я вернулся, чтобы забрать их. Тот молодой мужчина неподвижно лежал на полу, мёртвый. В избушке было очень тепло и уютно. Я сел – хотел немного обогреться. Именно тогда я всё понял. Признайся я, что убил человека, пусть даже и случайно – и меня наверняка оправдали бы. Но на карьере можно было бы поставить крест. Во всяком случае, о должности губернатора сразу стоило забыть. Какой позор – ты представь только! А моя жена?! Как же она? Она занимается политикой в Аскере. Её карьере тоже пришёл бы конец, а уж этого допускать было никак нельзя. Пусть это был несчастный случай – меня всё равно считали бы убийцей. Если уж рассказывать о случайном выстреле, то скажу, что этот парень сам застрелился – так я решил. Я заметил в углу старый маузер. Он наверняка привёз его из Лонгиера. А что, если подстроить всё так, будто он выстрелил сам в себя? А что, если это вообще самоубийство? Ведь ясно, что у него крыша поехала. Если бы мне только удалось воплотить эту идею, то можно было спокойно ехать домой и сообщить об ужасной находке в моём собственном домике. Но только так, чтобы сам я оставался вне подозрений. Однако возникла одна маленькая проблема. Свинцовая пуля – она не совсем обычная. Такого револьвера, как у меня, больше ни у кого на Шпицбергене нет. Найдут пулю – и поймут, что я причастен к этому несчастному случаю. Поэтому мне надо было отыскать пулю первым. Такие свинцовые пули – мягкие. Они оставляют на теле серьёзные раны, но при соприкосновении с чем-то твёрдым сильно деформируются. Я начал осматривать стены и всё, что на стенах висело. Тот человек лежал на полу с открытыми глазами. Он был мёртв, но взгляд его будто обжигал меня. Я заставил себя опустить его веки, и мне стало легче. Вот только пули нигде не было. В конце концов я догадался – она застряла у него в горле! – лицо губернатора медленно искажалось зловещей гримасой. – До сих пор не пойму, как я это сделал. Но я сел на пол, прямо в лужу крови, и перевернул его. Мне тяжело пришлось – он был почти неподъёмный. На шее у него открытой раны я не увидел. Там была только небольшая отметина от пули. Я подумал, что пуля застряла внутри. Вот если бы её вырезать… Я подумал, что маузер… Ну, ты понял, да?