Индейцы и школьники - Дмитрий Конаныхин

Вкусно. Мама готовила для папы. И я, – Райка-язва на секунду запнулась, машинально заправила волосы за уши, отчего её худенькая шейка показалась особенно беззащитной и такой… очень девичьей (укусить бы). – Папа уехал в трест, а мама у бабушки. Вот… А ты здесь, у меня… Ты сказал… Есть компот, есть беляши, есть плов. Будешь?

– Спасибо, не хочу. Я только чаю. Без сахара, пожалуйста, – Алёшка не знал, куда девать глаза, а Рая хлопотала вокруг, наливая чай из необычно огромного, пузатого чайника.

Что-то происходило, но он ещё не понимал. Он смотрел внутрь чашки и смотрел, как горячая вода медленно перемешивала всплывавшие и тут же уходившие ко дну три случайные чаинки.

– Вкусный чай.

– Спасибо. Папа из Казани привёз. Он любит хороший чай. Ему всегда бабушка достаёт.

Они сидели за маленьким кухонным столиком, покрытым извечной клеёнкой, больше молчали, пытались разговаривать, опять невпопад замолкали. И ни за что не признались бы, что вслушиваются в друг друга, принюхиваются, со страхом и удивлением ощущая запахи кожи и дыхания, рассматривали друг друга в своей памяти. Мгновенный полувзгляд, отпечаток на подкорке – и безучастный, бессовестный мозг начинал восстанавливать, проявлять мельчайшие округлости, черточки, ямочки, тени и движения. Потом, обрадовавшись наконец-то найденной теме, они заговорили о школе, о том, что раньше не дружили, что почему-то не разговаривали, вспоминали учителей, смешные случаи с её подружками, которых знали его друзья, что-то ненужное говорили о родителях, о домах, о Зареченске и больше любых слов слушали ритм пауз, недоговорок и неожиданно глубокие и важные смыслы ускользнувших, непонятных взглядов. Паузы значили гораздо больше, чем слова. Интонации были важнее того, что говорилось. Маятник стареньких ходиков медленно помешивал сиропом сгустившееся время, в котором растворились крупинки минут и пылинки секунд.

Алёшка смотрел на три чаинки, уснувшие на дне пустой, давно остывшей чашки. Пора было идти. Как-то надо было придумать, почему он не ночевал дома. Сердце бухало. Его подташнивало, и чуть кружилась голова. Но, чёрт побери, это было не только похмелье. Он и сам не знал что. Вернее, не хотел думать. Не пускал эту мысль себе в голову. Но настроение его вдруг заискрилось и запузырилось.

Неожиданно для самого себя, он выпрямился, расправил хрустнувшую спину и всласть потянулся. Райка посмотрела на размах его длиннющих рук в белой-белой рубашке, и навсегда он запомнился ей таким – словно аист, заполнивший белыми крыльями тесноту её кухоньки.

– Так. Алексей, – вдруг как-то очень громко произнесла она и испугалась звучности своего голоса. – Так… Тебя оставил дома папа. Это он тебя попросил остаться. Ты понял?

Алёшка недоверчиво поднял белые, выгоревшие на стройке, густые брови.

– Ну… Неважно. Важно, что папа, мой папа, сказал твоему папе, что это он, мой папа, попросил тебя остаться. Чтобы не идти поздно ночью, – Рая всё больше путалась в моих-твоих папах. – Неважно. Так. Теперь к делу. Значит, своим алиби ты мне должен. Ты – мой должник.

– Ну? – он был неприятно удивлён деловой хваткой девчонки.

– Баранки гну, – Рая отчего-то побледнела, потом вдохнула воздух, словно собиралась нырнуть в холодную воду, и отчеканила. – Ты сводишь меня на ваши танцы.

– Танцы… – изумился Алёшка.

– И… И не спорь, пожалуйста! Да-да, я знаю, но, ты знаешь, я училась. Я старалась, я у сестры, потом перед зеркалом. – Рая вдруг затараторила, словно боясь своих же слов. – Ты не бойся, я научилась, я умею. И… и, Алёша, пожалуйста. Ну, пожалуйста.

Алёшка посмотрел на Раю. Его сердце заколотилось.

– Да, конечно. Конечно. Обязательно.

– Правда?!

– Я не вру, – Алёшка мастерски разыграл лёгкую обиду, почувствовав, что инициатива полностью перешла к нему. – Конечно. Пойдём. Хочешь, прямо завтра.

– Ой! Завтра? Да? Завтра? Ты знаешь, знаешь, а у меня как раз новое платье есть, такое, ну, его в прошлую субботу тётка привезла. Как здорово, Алёшка! Ой, да что ж это я болтаю? – Рая приложила ладони к разгоревшимся щекам. – Тебе идти надо. Беги, беги. Давай.

Они вышли в прихожую. В длинной узости коридорчика, на фоне бледного утреннего света Рая казалась хрупкой, какой-то слишком худенькой. Алёшка опустил глаза – её ступни с неумело накрашенными ногтями показались какими-то совсем уж детскими.

– Я… Ну… Спасибо тебе. Значит, завтра в семь вечера. У Ленина.

– Да. Я буду. Ну… всё. Иди. Я обязательно буду.

Рая закрыла за ним дверь, не в силах держаться на ватных ногах, прислонилась спиной к обитой дерматином двери и слушала, как обрывается сердце в такт его шагам по гулкой лестнице.

Алёшка спускался легко, подпрыгивая, постукивая ритм по перилам – «тук-ту-тук». Лёгкая улыбка заставляла дрожать его губы. Это было такое непривычное ощущение – когда губы покалывает желание целоваться. Ямочки на щеках прыгали, сердце билось уверенно, мышцы спины натянулись, плечи расправились, он был готов прошибить стены. Жить было чертовски здорово.

Он вышел на улицу и встал столбом.

Гришка.

Джордж-Жидёныш сидел на скамеечке возле уже известного нам палисадника и внимательно рассматривал не успевшую спрятаться улыбку друга.

Джордж был бесподобно разноцветен. Лилово-чёрный фингал под левым глазом, наливавшаяся тухлой зеленью разбухшая правая скула, белая полоска пластыря на шее, сине-зелёные глаза, рыжие веснушки, синяя плотницкая роба. «Как однажды Жан-звонарь головой свалил фонарь».

Эл присел на лавочку. Жорка молча протянул пачку сигарет. Оба закурили, пряча огонь в ладонь, тихо, размеренно, как суровые бичкамеры. Всё по-взрослому. Так всегда бывает в семнадцать лет.

– Ну, привет.

– Привет. Где это тебя так?

– Это? Нравится?

– Бесподобно. Восхитительно. Шедеврально. Изысканная палитра. Кто, я тебя спрашиваю, олух?

– Что у тебя с ней?

– С кем?

– Эл… Алёшка, ты, это… Не морочь голову. Что у тебя с Раей? Она хороша?

– Хороша?.. Жорка, ты… Да ты! Ах ты ж! А ещё друг.

– Да ладно. Брось. Дурак я. Извини, – Джордж посмотрел на цигарку, медленно таявший дымок, о чём-то задумался. – А она мне нравилась в восьмом… Что смотришь? Да. Только я… Ну, сам понимаешь, Жадов-Жидов, ну и… Вот.

– Ясно. Так кто тебя?

– Догадайся с двух раз. Твои найлепшие друзья – Штырь с гопотой.

– За танцы?

– Ага, – Джордж заулыбался во всю ширь разбитых губ, отчего на только заживших шрамах проступили капельки крови. – Ой!

О… Это была великая история. Я уже обещал о ней рассказать.

…Двумя неделями ранее, в солнечное воскресенье июня 1962 года, пошли «речные» с девочками в парк Зареченска, на танцплощадку у Лысой горы. А там в тот день дежурили комсомольцы Заводского района. Хуже представить себе расклад было невозможно. «Заводчане» отомстили «речным» – когда лучшие танцоры Речной улицы кружили своих партнёрш, музыка прервалась, а потом, после