Индейцы и школьники - Дмитрий Конаныхин

Зильберштейн подпрыгивал, размахивал длинными руками, возбуждённо теребил роскошный огненно-лисий кок, потел и приплясывал от нетерпения. Кому сказать, кому рассказать, что за музыку он поймал ночью во время одного из своих «дежурств» на Острове Любви, где сквозь хрюканье целого стада эфирных свиней он услышал такой сакс?! Такой ритм! Не маме же рассказывать! Мама не поняла бы. Точно бы не поняла. Кому рассказать, как он пауком прилип к динамику «Телефункена», стараясь уловить хрип и взвизг далёкого саксофона? Как же он дудел потом, чуть не плача, не понимая, как из своей «че'гтовой дудки» извлечь ту божественную, невероятную, сумасшедшую силу, которая так зацепила своей необычностью его чуткую до каждого нового звука душу? Сколько же он дудел ночью – губы болели невыносимо, щёки судорогой сводило, – и ведь добро бы целовался с девочкой какой, так нет же! Мундштук сакса стал ему настоящей пыткой, а звук… Звук! Тот звук стал его химерой, наваждением! Он по голове себя бил и плакал, клялся, что никогда! Ни за что! Никогда, слышите?! Никогда не станет дудеть – пока не поймёт, как же тот далёкий, невероятно далёкий парень смог так зажать клапаны и такое выдать.

И он грёб в ночи.

Грёб среди звёзд – тех, что наверху, и тех, что отражались в шепчущем покрывале Сувалды, грёб сильно, проклиная себя, ругая, чертыхаясь, загоняя, наказывая себя, как вдруг, потянув в себя воздух и резко, судорожно выдохнув, – понял! Фимка бросил вёсла, рискуя перевернуть лодку, бросился на корму, вытащил расцарапанный, старенький сакс и дико, требовательно продудел всего одну фразу… Словно дикий зверь взвыл в ночи. Эхо пролетело над плёсами, над спавшим лесом, проскакало по скалам и спряталось в камышах. Где-то охнула изумлённая птица.

И снова – то, к чему хороший мальчик Фима Зильберштейн не мог никогда привыкнуть – электрический ток пробил его от пяток до рыжей шапки волос; он вернулся на остров, выпрыгнул на скользкую от ночной сырости скалу, прибежал в дом Яктыка, спрятался в секретном финском подвале, снова, замирая, боясь, чуть не плача от страха, набрал воздух и – получилось! Снова! Снова! И уже не Фима, нет – Фил Силвер, нескладный джинн, дудел и приплясывал в потайной пещере, полной музыкальных сокровищ…

– Алёшка! Сможешь? Ну, ты же сможешь, Эл! Надо, Эл! Это будет супер! Круче моста! Мы им такой «набат» устроим – ребята должны услышать это!

– Фил… Фил, завтра? Точно завтра? А ребята разучили?

– Начали! – Жорка хмуро кивнул. – Глянь, у Джина какие руки. Джин, покажи.

Зиновий «Джин» Штерн, одноклассник Фимки, такой же худющий, только чернявый, с тоненькими «бразильскими» усиками, чистюля Джин вытянул руки – пальцы были на пределе, все в синяках, ещё чуть-чуть – и кожа лопнет.

– И кто на басу будет? Фимка, да ты рехнулся.

– Да! Да, ребята! Да, рехнулся! Свихнулся, очумел и сбрендил к чёртовой матери! Ты бы слышал, Эл! Я бы Жорку попросил, но Жорка уехал, а Джордж на барабанах.

– И ты молчал? – Алёшка повернулся к Жорке.

– Ну… И не скажу. Понимаешь… Ну… Короче, я тебе помогу. Я ритм буду держать, Эл. У меня и так руки ни к чёрту уже. Но я помогу. И… – Жорка внимательно посмотрел на Алёшку левым глазом (правый запух так, что щёлка закрылась, на Жорку было страшно смотреть). – И после помогу. Если надо. Все поможем. До завтра успеем.

Алёшка посмотрел на горевшие щёки друзей и медленно кивнул.

Злые шутки кончились.

Это был приговор.

7

Танцевальный вечер в старой кирхе был в самом разгаре.

Конечно же, вечеринки «жидёнышей» были рисковым делом. Все, кому было положено, были «в курсе» происходящего. Но… то ли доносчики были не слишком активны, то ли решено было, что лучше таким делом займутся, танцы всё-таки, лучше, чем у «Стакана» молодёжи зависать, то ли ещё по какой иной причине, но, при всём официальном неодобрении, на субботние танцы в кирхе пришло, как всегда, столько народу, что на входе было не протолкнуться.

– Фил будет? Будет Фил? А Силверы будут? Это Фил? – завсегдатаи спрашивали, проходя по узкому коридору от входа, стараясь расслышать за гулом и приветственными криками, что же там такое играют сегодня. После тесного «чистилища» (или, вернее, «толкалища») приотворялась калитка в здоровенных воротах, и в лица очередной парочки ударял плотно спрессованный клубок грохота, свиста, криков, влажной жаркой духоты, духов, одеколона – хватал за плечи и втаскивал в толпу, жавшуюся к стенам.

«Оркестр Фила Силвера» стучал и дудел, дудел и стучал быстрые, словно языки пламени, твисты. Неумёхи стояли возле стенок, а самые смелые или самые ловкие, уже подсмотревшие на предыдущих танцульках самые простенькие шаги, «вышивали», выкручивали и вывязывали узлы, да так, что юбочки вертелись, а белые рубашки прилипали к спинам. Несколько самодельных прожекторов, устроенных Жоркой-Джорджем, освещали эту толкучку причудливо плясавшими вспышками, тени прыгали под ногами, уворачивались от быстрых ног, растиравших в порошок – дуц-дудуц! дуц-дудуц! дуц-дудуц! – чуть ли не до блеска отполированные, плотно пригнанные плиты ровнёхонького пола.

Саксофон взвизгнул прощальную ноту, и мокрый от пота, уставший Фимка прошёл вглубь эстрады, добротно сколоченной Алёшкой и Джорджем из самоструганных досок. Фимка дрожащей рукой держал стакан, руки слегка тряслись – скорее от нетерпения и нервов, чем от усталости – он всё высматривал, не показался ли Эл, как и было условлено. Рыжий кок Фимки растёрхался на мокрые бурые сосульки, которые свисали на его бледный лоб, падали чуть ли не до красивых пухлых губ, красневших на лице, будто раздавленные вишни. Он криво улыбнулся, словно пьяный чёрт, – увидел мелькнувший в калитке белый чуб Эла.

По спине Фимки пробежала дрожь, будто кошка лапой провела, тело зазвенело, ноги словно током пробило. Подчёркнуто медленно, словно засыпая на ходу, чуть раскачиваясь и пружиня, прикрыв сонные глаза, Фимка вышел к краю эстрады и остановился, разглядывая галдевшую толпу. Джин щёлкнул рубильником за эстрадой и погасил два прожектора. Узкие чёрные тени легли на Фимкино лицо, отчего он показался вдруг каким-то чужим, нездешним, потусторонним. Фимка молчал. Постепенно толпа затихла, перешёптываясь, приглядываясь и ожидая чего-то такого эдакого.

– Друзья! – каркнул Фимка. Он откашлялся, совершенно наглым образом плюнул на эстраду и вытер рукавом мокрый лоб. – Друзья… И в завершение нашего вечера разрешите представить новинку сезона, музыку, повествующую о тяжёлой трудовой жизни простых американских рабочих, – всей фернанделевской лошадиностью он заулыбался своей шутке. – И это не «Шестнадцать тонн». Встречайте! «Ор-р-ркестр Фила Силвера» представляет! – и проорал во всю мощь: – «Пи-и-итер-р-р Га-а-ан-н-н»!

Собравшиеся у самой эстрады вздрогнули от дикого