Венский бал - Йозеф Хазлингер

Присутствие на балу генерального директора Мишеля Ребуассона я считал само собой разумеющимся. В декабре я отправил ему факс с вопросом: сколько мест для него зарезервировать и какую ложу он бы предпочел? К тексту я приложил план театра, где крестиками отметил ложи, предоставленные в наше распоряжение. На следующий день мне позвонил наш венский коммерческий директор. Он сказал, что Мишель Ребуассон будет здесь с 15 по 18 января, но на бал не придет. Однако одну ложу я должен держать свободной до последней минуты. Возможно, ее займут гости генерального директора.

Я-то думал, Ребуассон позвонит мне лично. Но и в том, что он ответил через нашего коммерческого директора, не усматривалось ничего необычного. В конце концов, он знал его с тех пор, когда меня на ЕТВ и в помине не было, и они постоянно поддерживали связь друг с другом.

Рождество мы с Фредом провели в Лондоне. Это была наша первая и единственная совместная поездка, если не считать авиаполетов в Моаб и в Базель. Жили у моих родителей. Фред два дня провел у своей матери. Без меня. У меня даже не было желания звонить ей. Фред стал уже взрослым человеком. Я не знал, о чем мы можем говорить с Хедер.

Мать продемонстрировала свое кулинарное искусство во всем блеске. Она зажарила индейку, приготовила йоркширский пудинг и побаловала нас маринованной форелью. Я, как в детские годы, сидел за кухонным столиком и наблюдал процесс стряпни. Она засыпала меня вопросами. Пришлось описывать ей мою квартиру и студию, где я работал. Она интересовалась моей частной жизнью. Потом я должен был выложить все, что знал о Фреде. После этого разговор зашел о Югославии, Венгрии, Словацкой Республике, и наконец мы кружным путем добрались до города, который интересовал ее больше всего, – до Праги. Наконец кухню наполнил великолепный запах знакомой с детства выпечки, и у меня возникло ощущение, будто я никогда не уходил из этого дома.

За рождественским обедом, когда Фред был у Хедер, отец рассказывал о своих детских годах в Вене. И как только мы притронулись к лососю по-шотландски, пространство окрасилось совсем иными воспоминаниями, нежели те, что я слышал от отца раньше.

– Рождество мы не праздновали. Да и Хануку тоже. Но вечером двадцать пятого декабря наша домработница переодевалась Крампусом, этим неизменным спутником Деда Мороза, и раздавала подарки. Я узнавал ее, несмотря на страховидную маску. И все же полной уверенности у меня не было. Самым большим семейным событием было празднование еврейской Пасхи. Родители брали меня с собой в Пресбург к деду с бабушкой. И хотя целую неделю нельзя было есть ничего выпеченного из кислого теста, мать время от времени водила меня в центр города, где тайком покупала мне рогалик. От стариков приходилось это скрывать. В предпасхальные вечера все дяди, тетки, двоюродные братья и сестры сидели за большим круглым столом. Его сервировали особой посудой, предназначенной именно для такого случая. Мне дозволялось отведать кошерного вина. В середине стола стоял наполненный бокал для пророка Илии. Отец читал отрывки из ярко иллюстрированной Агады,[45]а я все время поглядывал на бокал с вином, стараясь не упустить момент, когда он начнет пустеть. И в течение вечера мне не раз мерещилось, будто вино и впрямь убывает. Я гордился тем, что потом мне разрешалось задать десять вопросов. Например: «Чем отличается эта ночь от всех других ночей?» И взрослые рассказывали о временах рабства и исхода наших предков из Египта. После долгих рассказов наступала минута, когда мне разрешали отыскать спрятанную лепешечку мацы. Как только я находил ее – а это было нетрудно, – меня начинали осыпать подарками, и я чувствовал себя самым счастливым существом на свете.

Отец рассмеялся.

– Это был какой-то другой мир. У деда с бабушкой я еще мог его хоть чуточку впитать, а потом он исчез.

– Но ты мог бы каким-то образом возродить традицию.

– Я не религиозный человек. А подстроиться невозможно. Да и без запретного рогалика на главной площади не было бы никакой интриги.

Создавалось впечатление, что наш разговор натолкнулся на некую стеклянную стену, за которой все видно, а что именно – не поддается словесному определению. Вилки скребли по фарфоровым тарелкам, отставленные бокалы издавали совершенно неуместное дребезжание. Меня просто подмывало наполнить вином тот, что стоял в центре стола. Но я тут же сказал себе: не такой случай, чтобы обманывать самого себя.

Когда мы принялись за стильтон и чеддер, молчание нарушила мать:

– Раз уж Керк этого не сказал, придется сказать мне. В мае мы будем в Вене. Керк снова получил приглашение. На сей раз он возьмет меня с собой.

– Меня пригласил лично министр по делам искусств, – пояснил отец. – Опять придется произносить речь. Минутку, я покажу тебе письмо.

– Не надо. Посиди. Лучше скажи, что там написано.

– Они празднуют освобождение и одновременно – подписание Государственного договора. Но в письме речь идет не о Государственном договоре, а о возвращении суверенитета. Я должен тебе показать.

Отец опять порывался встать, что стоило ему заметных усилий.

– Я принесу письмо. Скажи, где оно лежит.

– На письменном столе.

Когда я выходил из комнаты, в голову мне пришла неожиданная идея:

– Приезжайте лучше в феврале, на бал в Опере. Если дадите согласие сейчас, я смогу обеспечить вам билеты.

Мать, может быть, и приняла бы мое предложение. Но отец и слышать об этом не хотел. Сначала я подумал, у отца просто нет желания торчать на балу. Но, войдя в библиотеку, я увидел металлическую штуковину на колесиках, это было приспособление, облегчающее ходьбу. В моем присутствии он им не пользовался. Коленные суставы доставляли ему все больше мучений. Передвигался он с трудом и очень медленно.

«…Республика празднует пятидесятую годовщину освобождения от нацизма и сороковую – восстановления суверенитета… Примите, глубокоуважаемый господин профессор Фрэзер, сердечное приглашение выступить в конференц-центре с речью продолжительностью от десяти до пятнадцати минут. Не скрою, что тем самым вы удовлетворили бы и мою личную просьбу. Федеральный министр по делам искусств».

Я дважды прочитал письмо от первой до последней строчки и ничего странного в нем не нашел. В конце концов, Государственный договор и означал возвращение суверенитета. Но отца это слово царапало.

– Раньше они так гордились своим Государственным договором и все время на него ссылались, а теперь говорят всего лишь о суверенитете.

Я счел такую формулировку случайной небрежностью. В конце концов отец признал мою правоту.

Это были дни настоящего рождественского безделья. Я давно уже так не оттягивался. Читал, смотрел телевизор, гулял, не отказывал себе в маленьких удовольствиях. После еды отец переходил в кухню. Я подавал ему грязную посуду, он ее неторопливо мыл и ставил на металлическую сушилку. Иногда он снимал какую-нибудь тарелку и споласкивал ее еще раз. Я предложил купить посудомоечную машину.