Зеркальный вор - Мартин Сэй

На несколько секунд Гривано замирает в дверном проеме, потрясенный открывшимся его взору изобилием. Это помещение больше гостиной, которую он только что покинул, но оно до такой степени забито книжными сокровищами, что кажется тесным, как кладовка. Сначала возникает впечатление, что стены и перегородки здесь целиком состоят из бумаги и переплетной кожи: тут и новые, сравнительно небольшие издания, и тяжелые старинные фолианты, и еще более древние рукописи, где-то уложенные стопками, а где-то расставленные вертикально корешками наружу, на современный манер, — и ни одна книга не прикована цепью. Только приглядевшись внимательнее, он замечает узкие торцы дубовых стоек и полок, которые пересекают, обрамляют и фиксируют эти литературные нагромождения. Оставшееся пространство между шкафами заполняют чертежи, схемы и эскизы инженеров и архитекторов, разложенные на простых дощатых подставках. Гривано пробегает взглядом по уже воплощенным в жизнь или пока еще только воображаемым конструкциям на однообразно-белом бумажном ландшафте, пока не обнаруживает знакомые очертания: четкий симметричный фасад совсем недавно завершенной церкви Спасителя.

Голова идет кругом при мысли, что фантастический белый храм на Джудекке когда-то был всего лишь вот этим: линиями на бумаге, идеей, формирующейся в чьей-то голове. То же самое можно сказать о дворце, в котором он сейчас находится, о каждой из книг на полках вокруг, о черной лодке, привезшей его сюда, и о городе в целом: все это постепенно рождалось в тысячах голов на протяжении многих столетий. Так и авантюра с похищением зеркальных секретов, втянувшая в свою орбиту Гривано, зародилась однажды в изобретательном мозгу хасеки-султан. Так и смерть бедняги Верцелина, ставшая побочным результатом уже собственных махинаций Гривано. Так и любая вещь под этим солнцем, равно никчемная или великая, — ибо все это началось с одной идеи, зародившейся во Всевышнем сознании.

Очень кстати обнаружив перед собой тяжелое кресло орехового дерева, украшенное изящной резьбой, Гривано хватается за спинку, чтобы восстановить равновесие, а затем обходит его и опускается на сиденье. К тому времени Контарини уже расположился за массивным письменным столом и перекладывает с места на место разбросанные по нему бумаги, продолжая говорить:

— Эти сны никак не связаны с моими дневными делами и заботами. Они всплывают из самых потаенных глубин памяти. Мне являются лица давно умерших людей — лица, которые я помнил только по весьма посредственным портретам, да и на те годами не обращал внимания: моя мать, мой отец, мои братья и сестры, мои утерянные дети, даже кормилицы и слуги в доме моего детства. Я вижу этих людей во сне так же ясно и отчетливо, как сейчас вижу вас. И все они уводят меня коридорами воспоминаний в, казалось бы, давно забытые времена и места, где я и провожу свои часы сна, отмечая такие подробности, о которых даже не подозревал, когда был там наяву. Но более всего, Веттор, меня озадачивает быстрота, с какой все эти образы из сновидений гаснут и рассеиваются, едва лишь первый свет утра касается моих старческих век. То, что казалось таким ярким и чистым во сне, сразу же становится обыденно-скучным. Поймите меня правильно, я вовсе не желаю, чтобы все это прекратилось. Напротив, пробуждаясь после этих сновидений, я всякий раз испытываю благостное спокойствие в душе и бодрость в теле. Просто они меня удивляют, как иных удивил бы вид кометы в небе или какой-нибудь диковинный зверь, однако мне хочется понять саму природу этих снов. Может, у вас есть какие-то соображения по этому поводу, которыми вы готовы поделиться с любознательным стариком?

До сих пор Гривано слушал его речь невнимательно, занятый своими мыслями, и теперь он медлит с ответом, сменяя позу в кресле.

— Существует обширная литература о сновидениях, — говорит он, — однако мои собственные знания в данной области недостаточны. Позвольте мне изучить этот вопрос, поразмышлять над ним несколько дней, прежде чем высказывать свое мнение. Возможно, я смогу разобраться в природе этих явлений.

— Разумеется, дотторе. В этом нет никакой срочности. Я же тем временем попробую удовлетворить свое любопытство с помощью упомянутой вами литературы. Признаюсь, я уже начал просматривать «Онейрокритику» — книгу, которая до недавних пор использовалась в этой библиотеке только в качестве пресса для распрямления загнувшихся листов. Согласитесь, это очень странно и удивительно для человека моего возраста: каждое утро пробуждаться, ощущая себя помолодевшим, живее и ярче воспринимая окружающий мир. Удивляет еще и то, что источник этих ощущений непосредственно связан с событиями далекого прошлого, показанными в новом свете сквозь призму сновидений. Ведь обычно старики предаются воспоминаниям не для того, чтобы черпать из них жизненные силы. Вы согласны?

Сенатор вопросительно изгибает седые брови.

— Полагаю, многое зависит от того, что именно вы вспоминаете, — произносит Гривано после небольшой паузы. — Недавно дотторе де Ниш говорил мне о человеке, который может быть вам полезен, ибо он изучает искусство запоминания. Он родом из Нолы, а сейчас гостит у синьора Джованни Мочениго.

Контарини внезапно разражается хохотом.

— Да, — говорит он, — я встречался с Ноланцем, о котором вы сейчас упомянули. Весьма занятный субъект. С непростым характером. Исполненный всяческих заблуждений. Насколько я понял со слов моих коллег из Падуи, он выставил свою кандидатуру на вакантную должность профессора математики в их университете, что, учитывая образ мыслей этого человека, выглядит примерно так же, как если бы главный астролог турецкого султана начал претендовать на место Папы Римского. Я уже начал писать письма в поддержку другого соискателя: до недавних пор проживавшего в Пизе сына прославленного лютниста Винченцо Галилеи. Этот сравнительно молодой человек подает очень большие надежды. Насколько я понял из ваших слов, о Ноланце вы узнали от Тристана?

— Именно так, сенатор.

— Понятно, — говорит Контарини. — Надеюсь, Веттор, вы простите старику его брюзжание, если я посоветую вам быть осторожнее с дотторе де Нишем.

Гривано встречает эти слова широкой, ничего не выражающей улыбкой.

— Как всегда, я с благодарностью принимаю ваш совет, — говорит он, — однако я не заметил в поведении и речах дотторе де Ниша ничего предосудительного.

— И не заметите. Как и я. Честно говоря, я бы без колебаний доверил дотторе де Нишу свою жизнь — да так уже и было. Но вопрос не в том, что видим мы с вами, а в том, что увидит инквизиция.

Гривано приглаживает свою бороду, проводя большим пальцем по сжатым губам.

— Мне говорили, что инквизиция не имеет большой власти на территории Республики. Разве это не так?

— Это правда. И она сознает ограниченность своих возможностей. Но, как ослабленный голодом хищник, она высматривает добычу среди тех, кто еще слабее нее. Ныне евреи и турки здесь находятся в безопасности, если они обозначают себя надлежащим образом и проживают в отведенных для них местах. Точно так же могут не опасаться инквизиции старые христианские семьи. Но совсем другое дело новообращенные христиане вроде Тристана: для людей, которые нарушают границы между четко разделенными религиозными общинами, опасность сохраняется. Принимая во внимание насильственную манеру крещения португальских евреев королем Мануэлом, искренность этих новообращенных всегда подвергалась сомнению. У дотторе де Ниша много друзей в еврейском гетто, включая тех, кто имеет репутацию алхимиков и магов. Мне также известно, что он поддерживает отношения с некоторыми мусульманскими учеными. Теплые чувства, которые питают к нему во многих знатных семействах — и члены нашей семьи в особенности, — пока что предохраняли его от неприятностей. Но если кто-нибудь выдвинет против него официальное обвинение, плохи будут его дела.