Зеркальный вор - Мартин Сэй

— А как по-вашему, сенатор, Тристан искренен в своей вере?

— В конечном счете ни мое, ни ваше, ни чье-либо еще мнение на сей счет уже не будет иметь веса.

— Разумеется, — говорит Гривано. — Я все прекрасно понимаю. Но все же позвольте мне повторить свой вопрос: вы считаете Тристана искренним в своей вере?

Лицо сенатора краснеет от гнева, но эта вспышка быстро проходит. Он тянется через стол за большим шестигранным кристаллом на стопке писем — идеально прозрачным, если не считать нескольких золотистых крапинок, — берет его и начинает рассеянно перекладывать из одной руки в другую.

— Вы читали Боккаччо, Веттор? — спрашивает он.

— Да, но это было много лет назад.

— Возможно, вы вспомните притчу, которую автор вложил в уста еврея Мельхиседека. Тот рассказывает султану об одном богатом старце, в семье которого по традиции самый любимый и достойный из сыновей в каждом поколении получал от отца древний фамильный перстень как символ главенства в роду. Но этот старец одинаково любил троих своих равно достойных сыновей, а потому заказал ювелиру две точные копии перстня и перед смертью одарил каждого из троих, втайне от его братьев. Перстни были настолько похожи, что никто, даже ювелир, потом не смог определить, который из них подлинный. «То же самое и с верой христиан, мусульман и евреев», — сказал султану Мельхиседек. Как разрешить эту загадку? Если три вещи практически неразличимы, кощунством ли будет спросить: какой смысл вести споры о подлинности, если никто из смертных не может знать этого наверняка?

Гривано молчит, как растерянный школьник перед учителем, разглядывая резную надпись на тумбе письменного стола и не имея другого ответа, кроме: «Умерший старец мог это знать». Однако предпочитает этот ответ не озвучивать.

Контарини подносит кристалл к солнечному лучу от окна и начинает медленно его вращать. Разноцветные полосы преломленного света кружатся по столу, как спицы невидимого колеса. На гладких гранях кристалла можно разглядеть светящиеся отпечатки пальцев сенатора.

— Сегодня вы познакомились с моей молодой родственницей, — говорит Контарини.

— Да, с Перриной.

— И она задавала вам вопросы.

— Так оно и было.

Контарини испускает долгий вздох. Впервые за этот день он выглядит по-настоящему старым.

— Я просил Перрину быть вежливой и деликатной, как это приличествует юной особе ее статуса. Но вынужден признать, что, воспитываясь в этом доме, она не имела достойных женских примеров для подражания. Как следствие, ее манеры зачастую грешат прямолинейностью. За это я приношу вам извинения.

— Никаких извинений не требуется, сенатор. Я получил удовольствие, беседуя с…

Контарини прерывает его движением руки:

— Позвольте старому дипломату сказать несколько искренних слов, хотя бы для очистки совести. Перрина намеревалась расспросить вас о битве при Лепанто по причинам, которые вам, полагаю, теперь известны. И я ей в этом потворствовал не только тем, что устроил вашу сегодняшнюю встречу, но и тем, что не предупредил вас об этом заранее. Я позволил ей застать вас врасплох. Мне виделась в этом всего лишь безобидная интрижка — занятный способ вызвать вас на откровенную беседу о былых подвигах, вопреки вашей обычной сдержанности, — но теперь я понимаю, что поступил бесцеремонно.

Он кладет на стол тяжелый кристалл, от которого протягивается тонкий радужный луч поперек незаконченного письма, в коем Гривано удается разглядеть тщательно выполненный эскиз площади Сан-Марко и начальное приветствие, написанное по-французски. Солнце опускается над каналом, удлиняя тень от сенатора. Радужный лучик начинает блекнуть.

— Я никогда не был на войне, — говорит Контарини. — Как и многие из моих ровесников-сенаторов, я достиг совершеннолетия в мирный период нашей истории. И мы с коллегами, по идее, должны благодарить за это судьбу. Однако вместо благодарности мы испытываем зависть. Мы каждый день встречаем мужчин помоложе — в том числе наших сыновей и племянников, — которые самолично ощутили вкус победы при Лепанто и которые всегда могут ответить на наши стариковские поучения простым и коротким: «Я был там!» И мы умолкаем, вздыхая и размышляя о лаврах, которые и мы могли бы снискать, улыбнись нам судьба так, как она улыбнулась им. Война представляется нам закаляющим горнилом, через которое необходимо пройти на пути к славе. Но это не так. Война — это ужас и опустошение, результат грубейших ошибок облаченных в бархат государственных мужей вроде меня, и непростительно глупо завидовать людям, соприкоснувшимся с ней вживую.

— Вы судите себя слишком строго, сенатор, — говорит Гривано. — Если бы войны не приносили славу, они бы все давно уже прекратились.

— Спору нет, в войнах можно найти славу. А если она там не нашлась, ее можно добавить задним числом. Такие добавления задним числом у нас в порядке вещей. Увидев новые картины во Дворце дожей — одну из них написал бедняга Франческо, — вы сможете убедиться, что и я поучаствовал в этом малопочтенном занятии. Создание должного imago urbis[18], как сказал бы все тот же флорентийский канцелярист. Но сегодня, сидя в темной комнате и слушая неуклюжий панегирик синьора делла Порты, я вдруг понял, насколько фальшивыми и тлетворными должны казаться его славословия тем, кто видел битвы воочию, а не в развлекательных инсценировках. Боже правый, эта его поэма! Ну разве не странно, что мы спустя века все еще воспеваем этого старого слепого дожа-крестоносца, который вел войну против своих же христианских собратьев и призрак которого теперь волей-неволей сопровождает полчища нехристей, уже готовых подступить к нашим стенам? Однако поэты и художники снова и снова выдергивают этот образ из мозаики давних времен и проносят по всей нашей истории, превращая его в символ воинской доблести Республики. Идеализированный и выхолощенный, он стал зеркалом, отражающим наше величие. Со временем то же самое произойдет и с Брагадином. И с Лепанто. Возможно, это происходит уже сейчас.

— В Болонье я часто слышал эти два имени, — говорит Гривано. — Там они слетали с уст сплошь и рядом, легко и бездумно. Но в этом городе они, скорее, окружены молчанием, — похоже, люди стараются вообще не поминать их без особой необходимости. Признаюсь, это сбивает меня с толку.

Сенатор качает головой:

— Я надеялся, Веттор, что вы встретите здесь более теплый прием, в полной мере ощутив людскую признательность и благодарность. Но мне стоило немалых усилий обеспечить даже те скромные знаки внимания, которые были вам оказаны.

— Я нисколько не разочарован тем, как меня здесь приняли, сенатор. Я только хотел сказать…

— …что вы удивлены. И вас можно понять. А объясняется все очень просто. Если бы ваша галера не была захвачена турками или если бы вы вернулись в город с останками Брагадина всего через год после Лепанто, то у вас были бы все шансы породниться с одной из знатнейших семей, а ваши сыновья впоследствии могли бы претендовать на пост дожа. Но так уж вышло, что за время вашего пленения Республика заключила с султаном сепаратный мир, отказавшись от притязаний на Кипр. Потом старый султан умер, а его преемник дал нам кое-какие торговые льготы. Так что сегодня останки Брагадина, которые вы спасли с риском для жизни, служат лишь напоминанием о том, что он страдал и умер напрасно. Более того, для дипломатов вроде меня Лепанто стало неудобной темой, которую лучше оставить в прошлом. Республике эта победа не принесла ничего, кроме суетной славы и множества трупов ее граждан, — так стоило ли ради такого сражаться? Оставим Лепанто поэтам и художникам, пусть себе тешатся… Кстати, до вас дошли известия о Полидоро? Вы ведь помните Полидоро?