Зеркальный вор - Мартин Сэй

Он успевает добраться до желанного места, не обгадившись по пути, хотя в последнюю минуту был уже предельно близок к этому. Бросив мантию на крючок и рывком спустив штаны, он приседает над отверстием в дощатом полу, откидывается назад с упором спиной и затылком в кирпичную стену и опустошает кишечник, попеременно то обливаясь потом, то содрогаясь от озноба. Вскоре наступает облегчение, за ним следует чувство неловкости, а еще чуть погодя, когда он уже приводит в порядок одежду, вдруг возникает сумасбродное желание остаться навсегда в этой клетушке, укрыться здесь от посторонних глаз и забыть обо всем, включая свою тайную миссию. Он делает несколько глубоких вдохов с закрытыми глазами и представляет себя куколкой, которая покоится в жирной, хорошо унавоженной почве, безразличная к суетливому существованию остального насекомого мира вокруг.

Когда он возвращается в коридор, девушки там уже нет, зато его дожидается Марко Контарини.

— Дотторе, вы достаточно хорошо себя чувствуете, чтобы встретиться сейчас с моим отцом? — спрашивает молодой человек. — Он надеется, что вы сможете уделить ему несколько минут.

Личные апартаменты сенатора расположены непосредственно под главным этажом палаццо с окнами на Гранд-канал. Контарини-младший оставляет Гривано в гостиной, а сам отправляется к отцу сообщить о его прибытии. В одиночестве Гривано рассеянно листает книгу Кардано «О многообразии вещей», найдя ее раскрытой на столе, и слушает плеск волн о стены палаццо, а также песню проплывающего мимо гондольера. Ему знакома эта песня, то есть он слышал ее в юности.

Но вот гремит засов, открывается тяжелая внутренняя дверь, и в комнату, ковыляя на мертвых ногах, входит Верцелин — в облепленной водорослями дерюге, с пустыми глазницами, дочиста выеденными крабами. Его рот разинут в обвиняющем крике, но вместо звуков оттуда бьет струя черной тины, в которой копошатся мертвенно-бледные личинки…

Гривано шарахается прочь, натыкается спиной на стену и роняет книгу, — но это не Верцелин, конечно же, а всего лишь Марко, появившийся из отцовской библиотеки.

— Пресвятая Дева! — восклицает он. — Что это с вами, дотторе?

— Ничего, — бормочет Гривано. — Пустяки. Остаточный эффект легкого отравления, не более того. Вчера за ужином в гостинице мне попалось испорченное мясо перепелов, и последствия все еще сказываются. Прошу меня извинить. Серьезных причин для беспокойства нет.

— Какая неприятность, дотторе! Сочувствую вам. Я слышал, вы остановились в «Белом орле»? У них солидная репутация, но недосмотры случаются даже в лучших гостиницах, особенно в этой суматохе Ла-Сенсы. Вам следует еще раз подумать над предложением отца поселиться у нас.

— Вы очень добры, — говорит Гривано, наклоняясь к полу за оброненной книгой. — Но «Белый орел» меня вполне устраивает, и мне не хотелось бы чувствовать себя дополнительной обузой в вашем и без того переполненном доме. В конце концов, это всего лишь один злосчастный перепел.

Марко глядит на него озабоченно, склонив голову набок.

— Надеюсь, моя бестолковая кузина не наболтала глупостей, которые могли вас расстроить или обидеть?

Волна мурашек и покалываний внезапно пробегает по всему телу Гривано.

— Кто? — спрашивает он.

— Моя кузина. Я говорю о Перрине. О той девушке, с которой…

— Ах да, вспомнил! Нет, ничего подобного! С ней было очень интересно побеседовать. Умная и рассудительная девушка.

— Безусловно, — говорит Марко. — Ну и слава богу. Отец попросил меня извиниться перед вами за задержку. Он скоро выйдет, если вы не против подождать его здесь.

Гривано заверяет, что ничуть не против. А после ухода Марко он, быстро приведя в порядок свои мысли, приступает к детальному осмотру помещения. Оно того стоит, ибо молва об этом месте уже давно разносится по научным кругам всего христианского мира, от Варшавы до Лиссабона. Многие энтузиасты готовы рискнуть своим добрым именем, а то и пойти на серьезные преступления ради того, чтобы только взглянуть на сокровища, среди которых сейчас преспокойно разгуливает Гривано. Даже роскошная отделка гостиной — чего только стоят резной камин из мрамора с серпентином и позолоченный фриз с аллегорическими фигурами — бледнеет по сравнению с тем, что размещено вдоль ее стен и на столах. Фрагменты древнегреческих ваз и древнеримских скульптур. Шкафы с редкими минералами, причудливыми кристаллами, шкурами диковинных зверей. Обширная коллекция измерительных и вычислительных приборов. Уменьшенные копии осадных машин и боевых кораблей. Гравюры и живописные полотна, поражающие совершенством исполнения.

Аккуратно, ничего не трогая, Гривано перемещается от картины к картине, пока не доходит до самого дальнего угла, где его внимание привлекает старинный портрет бородатого патриция. Лак на нем потемнел и потрескался, но сам образ выписан настолько точно и тщательно, что его можно спутать с живым человеком в окне или с отражением в зеркале. Однако, при всех несомненных достоинствах портрета, он обескураживает своей безжизненностью — можно сказать, стерильностью, — по каковой причине, вероятно, ему и досталось место лишь в сумрачном углу.

А на почетном месте — в центре самой длинной и хорошо освещенной стены — расположилось произведение совершенно иного рода: красочная сцена из Овидия, с полногрудой белокурой Европой, грациозно полулежащей на спине украшенного цветами белого быка. Это полотно обрамляют буколические картины поменьше, одна из которых — с изображением осенней жатвы — вызывает у Гривано особенный интерес. Сопоставляя эту весьма динамичную композицию с воспоминаниями о своем подневольном труде на ферме в Анатолии (ему тогда было четырнадцать, спустя год после Лепанто, но еще до зачисления в янычарский корпус), он удивляется очевидной неспособности либо нежеланию художника более или менее правдиво передать детали крестьянского быта. Лишенные какой-либо индивидуальности работники, шаткие груды яблок в корзинах, несуразные орудия труда. Тем не менее при всей абсурдности этой картины она задевает его за живое. Каждая деталь как будто намеренно противоречит его личному опыту, пытается заменить его поблекшие воспоминания яркой абстрактной псевдореальностью, сотворенной и контролируемой художником. Последний даже счел возможным изобразить кентавра на облачной гряде вдали, а сами облака имеют зеленоватый оттенок, как бы перекликаясь с призрачным пейзажем, который давеча демонстрировал публике делла Порта с помощью своего хитроумного устройства.

Мягкий сенаторский бас дотягивается до Гривано через комнату — подобно тяжелой руке, опускающейся сзади на плечо.

— Тут есть к чему придраться, и все же это моя самая любимая картина, — говорит Контарини. — Невыносимо больно думать о судьбе, постигшей этого человека.

Гривано поворачивается к хозяину дома и отвешивает четко выверенный поклон.

— Вы имеете в виду автора картины? — говорит он. — Я ничего о нем не знаю.

Сенатор уже сменил бархатную мантию на черный кафтан из тонкой камчатной ткани. Он пересекает комнату и опирается на край стола в паре шагов от Гривано.