Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна Д'Арк» - Виктор Карпенко

Мотя понимающе кивнул головой и, приподняв за плечи Федора, повел его в глубь леса.

Совет окончился скоро. Порешили к Мишке Семенову послать Степана Кукина, Гришку Ильина и Кирюшку Пухова, а к Михаилу Харитонову – Ивана Зарубина, Мартьяна Скакуна и Федора, кузнеца христорадиевского, с наказом вести дело полюбовно, по-братски. Поначалу предложить в Темников с войском прийти, ну, а ежели кто супротив того встанет, так повести дело к согласованию действий супротив краснополых. Венцом всего посольства должно быть решение о совместном походе на Арзамас. На том и разошлись.

Солнце клонилось к закату. Стало холодно и сыро. Мужики запалили костры, варили кашу, грелись у жаркого пламени. Кое-где еще стучали топоры. Это наиболее охочие до работы мужики спешили достроить себе землянки.

Федор Сидоров, заморенный от парной бани, натертый медом, укутанный в собачий тулуп, лежал на двух составленных рядом лавках и тихо постанывал.

– Ну как, полегчало? – справилась у Федора Алёна.

Федор, тяжело вздохнув, ответил:

– Горит огнем все тело. Жарко! Мочи нет, как печет!

– А ты вот настоечку из трав целебных испей, жар-то и спадет.

Федор жадно припал к глиняной чаше. Напившись, отвалился.

– Охолону малость.

Федор плотнее завернулся в тулуп и забылся. Дыхание его выровнялось.

Алёна тихонько вышла из землянки. Кругом пылали костры, вырывая из черноты ночи сидящих на стволах поваленных деревьев мужиков, торчащие пни, причудливые очертания крон сосен и берез. Кто дремал, привалившись спиной к стволу и вытянув к огню ноги, кто вечерял, кто точил затупившийся за день топор. У одного из костров пели. Алёна пошла на голос. Песня лилась стройно, напевно. Надежда и тоска звучали в ее переливах, слова – простые и понятные – трогали душу.

Ах, туманы, вы мои туманушки,

Вы туманы мои непроглядные,

Как печаль-тоска – ненавистные!

Не подняться вам, туманушки,

Со синя моря домой,

Не отстать тебе, кручинушка,

От ретива сердца прочь!

Когда Алёна подошла к костру, мужики сдвинулись, освободив место в центре, как раз напротив певших песню мужиков. Певцов было трое: два молодых парня, а третьему было лет за сорок. Лицом все схожи. «Должно, отец с сыновьями», – решила Алёна.

Ты возьмой, возьмой, туча грозная.

Ты пролей, пролей част-крупен дождичек,

Ты размой, размой земляну тюрьму.

Тюремщики, братцы, разбежалися,

Во темном лесу собиралися,

Во дубравушке, во зеленой

Ночевали добры молодцы.

Под березонькой они становилися,

На восток Богу молилися:

«Ты взойди, взойди, красно солнышко,

Над горой взойди над высокою,

Над дубравушкой над зеленою,

Над урочищем добра молодца,

Что Степана свет-Тимофеевича,

По прозванию Стеньки Разина.

Ты взойди, взойди, красно солнышко,

Обогрей ты нас, людей беглых.

Мы не воры, не разбойнички —

Стеньки Разина мы работнички.

Мы веслом махнем – корабль возьмем,

Кистенем махнем – караван собьем,

Мы рукой махнем – девицу возьмем.

– Хороша песня! – нарушил молчание грузный, степенного вида мужик. – За душу берет, а не про нас.

– Как не про нас? – удивленно воскликнул один из певших парней, тот, что помоложе.

– А вот так! Для того ли мы с дубьем поднимались супротив царевых воинов, чтобы нас душегубами звали. Чай, мы не за зипуны головами своими откупаемость, да и баб нам своих достанет. Нет, друже! Нам землицы бы добыть да вздохнуть свободнее. Тут уж не до жиру. Вот ты, – обернулся он к сухощавому, узкогрудому, с проседью в жиденькой клином бороденке мужику, – почто в руки дубину взял?

– Я-то? – оторопело оглядев товарищей, дрогнул голосом мужик.

– Ты, ты!

– У меня причина особая, чего вам до нее. Мне и самому от нее тяжесть великая…

– А ты поделись с нами горем своим, может, и полегчает, а не то в разумение войдем, так и присоветуем что, – тихо, вкрадчивым голосом проронила Алёна.

Мужик, видя вокруг себя участливые лица товарищей, отчаянно махнув рукой, произнес:

– Воля ваша, слушайте, коли сами того захотели. Я отсель недалече, села Пуза жилец. После отца моего, как он преставился, землицы малость осталось. Правда, невесть сколько, но прокорм давала, мы с матушкой не голодовали. Время пришло – оженился. Женку Бог дал ладную, работящую, до любви охочую. Пошли детишки. Первенец-то в радость пришелся, второй дочурка родилась – на счастье, а потом… потом посыпалась детвора без удержу, один за другим. Тут на беду год за годом неурожай. Землица-то и без того истощилась, а тут за все лето ни дождичка. Двое из девяти померли с голодухи, – в горле у мужика запершило, заклекотало, дыхание перехватило. Украдкой смахнув испрошенную слезу, мужик продолжал: – А самый меньшой, Андрейка – такой затейный малец, все гукает да зубки кажет, тож стал хиреть, с голоду пухнуть. Жаль мне стало его. Я в избу-то как войду, он ручонки ко мне тянет, а уж не кричит, а так… постанывает токмо. И решил я подкинуть к кому-нибудь. В соседнем селе жил дьячок с женкой. Жили они безбедно, но и безрадостно. Вишь-то, детишков им Бог не дал. К нему и понес я Андрюшечку своего. Да каб знать тогда, что на горе себе, на беду понес я мальца. Положил на крылечко, как водится, постучал и бегом от избы. Надо бы мне подождать, поглядеть, как примут мово Андрюшечку, а я не смог. Сердце уж тем истерзал, что сам дитя своего в чужие руки отдаю, а тут еще и смотреть на это… Нет! Не было сил моих на то! Знать, за это-то и покарал меня Господь. На беду мою, не проснулись хозяева, спали крепко. Так и лежал мой Андрюшечка, пока приблудные собаки наскочили да и заели. А поутру дьячок токмо тряпицу, в кою завернул я мальца, на крыльце поднял да и бросил за ненадобностью, да еще крыльцо кровушкой замарано было!..

Мужик замолчал. Лицо его болезненно сжалось, мука и страдание отразились в его слезящихся глазах.

– Вот и взял я в руки дубину, чтоб землицы добыть толику, чтоб детишки мои сыты были, чтоб не довелось боле на погосте плакаться.

Помолчав, он продолжал:

– Семь лет прошло с тех пор, как не стало сыночка моего меньшого, а досель казню себя за смерть безвинную, смерть страшную!

Рассказчик смолк. Воцарилось тягостное молчание. Всяко было, всего наслушались и навиделись сидевшие у костра мужики, но слышать от отца такое… никому не приходилось. Каждый сидевший у костра понимал, что не утешение мужику надобно, оно ему не нужно, коли за семь лет он покою не нашел, ему нужно было другое, и это другое он ждал от своих товарищей… и дождался.