Седьмой круг ада - Игорь Болгарин

Ей сразу не понравился дом, в который они пришли. В полупустых, кое-как убранных комнатах чувствовалось что-то неустроенное, спешное, свойственное временному жилью. Не понравилась и пожилая хозяйка, которая осмотрела ее с кривой, двусмысленной улыбкой.

Уйти? Наверное, надо было уйти… Но Дудицкий уже усаживал ее на диван, предлагал снять ботинки и жакет – ведь она совсем промокла, она простудится, – что-то ставил на стол. А Наташа, попав в тепло, почувствовала, как продрогла, как голодна…

Она медлила, а Дудицкий между тем уже звал ее к столу. Подождал, пока она сядет, придвинул тарелку с крупно нарезанными кусками рыбы, налил вина в стакан, стал уговаривать выпить. Она отказывалась, он настаивал: это как лекарство, ей сейчас необходимо. Наташа сделала глоток, отставила стакан. Дудицкий засмеялся. Сам жадно выпил, сразу налил еще…

Дудицкий пил и становился все развязней. Близко придвинувшись, возбужденно, бессвязно говорил о том, что все вокруг сместилось, подхвачено ураганом, куда-то мчится, возможно к гибели, а они словно на маленьком теплом островке. Схватил вдруг Наташину руку своей – сухой, горячей. Наташа отстранилась. «Уйти, куда угодно, но уйти!..» Встала, и тут Дудицкий обнял ее. Она увидела совсем близко страшные своей пустотой глаза. От Дудицкого несло крепким запахом табака и дешевого вина.

– Пустите сейчас же!.. Не смейте!..

– Предпочитаете контрразведку? – тяжело дыша, спросил Дудицкий. – Там не будут обнимать. Там будут бить! До тех пор, пока не сознаетесь…

Обнимая Наташу, он вдруг увидел прямо перед собой хозяйку дома, с любопытством из-за занавески глядящую на разыгрывающуюся сцену.

– Пошла прочь, старуха! – закричал он. – Застрелю!.. Совсем прочь! До утра!

Громыхнула дверь в сенцах, послышались удаляющиеся шаги.

– Ну вот мы одни… – Дудицкий прижимал ее все крепче. – Я действительно мог бы сдать вас контрразведке, но я…

– Отпустите! – сдавленно крикнула Наташа и с силой вырвалась из его объятий. – Не прикасайтесь, если хотите, чтобы я вас слушала!

– Хорошо. Не к спеху. У нас до утра много времени, – спокойно согласился поручик и присел на диван. – А почему же вы не спрашиваете, за что я мог бы вас сдать контрразведке?

– За что же?

– Харьков. Ресторан «Буфф». Кольцов и вы… У меня хорошая память на лица.

Та-ак! Вот поручик и нанес свой удар! Но почему сейчас, а не в Севастополе или когда они ехали в Джанкой? Отпираться, утверждать, что то была не она, не имело смысла.

Но что же, что?.. Главное – не молчать, надо переходить в наступление!

– Не удалось споить, так хотите запугать? – стараясь быть спокойной, сказала Наташа. – Экая невидаль – контрразведка! После ареста Кольцова меня вызывали туда. Интересовались, что нас с ним связывало. Выяснили и, как видите, отпустили.

– Значит, все-таки связывало? – Дудицкий пошло усмехнулся. – Впрочем, я и не сомневался в этом. А теперь, значит, как говаривал Александр Сергеевич: «…и буду век ему верна»? Но позвольте спросить: кому? Тому, кто практически уже мертв?

– Не смейте! – с возмущением крикнула Наташа.

Дудицкий пил и пьянел прямо на глазах. Что-то бормоча, он вновь потянулся к Наташе. Но не устоял на ногах, свалился на пол.

С отвращением и ненавистью посмотрев на него, Наташа ушла. Остаток ночи она провела на вокзале и в шестом часу села на поезд. Снова бежали за окном залитые дождем поля...

Примерно в это же время, очнувшись после недолгого зыбкого сна, генерал Слащов начинал новый день жизни… Начинал по обыкновению с молитвы – короткой и небрежной.

Чувствовал себя генерал плохо, настроение было подавленное. Перекрестившись в последний раз, он протяжно зевнул, потянулся к висевшему на спинке стула френчу за папиросами. Вместе с коробкой «Дюбека» извлек из кармана примятый листок бумаги. Недоуменно взглянул на него…

«Яков, помоги девочкам! Юнкер Нечволодов».

– Юнкер ты мой… – пробормотал он задумчиво. – Как ты там без меня? – расслабляясь и в то же время испытывая тревогу за любимого человека, одного-то по-настоящему на всем белом свете и любимого, думал Слащов. – Кого родишь ты мне, пьянице? Святой Боже, лишь бы все обошлось, было хорошо! Нет ничего такого, чего не сделал бы я ради этого!..

В памяти вдруг высветилась давно забытая картинка раннего детства. Мама, красавица мама, как-то вдруг непривычно подурневшая, с коричневыми пятнами на лице и большим животом, кормит его, пятилетнего, с ложечки, а он изворачивается, шалит…

«Ну, Яшенька, ну, милый! – улыбаясь, просит мама. – Всего-то одну ложечку еще, за маму! Прошу тебя, милый. Мне сейчас отказывать нельзя – мышки ушки отгрызут!..»

Потом, подрастая, он еще долго помнил поразившую его фразу с «мышками-ушками» и никак узнать не мог: но почему, откуда взялось это поверье, что беременным женщинам в их просьбах отказывать нельзя? Так и не узнал…

«Яков, помоги девочкам!..»

Сколько раз в одном только Крыму доводилось ему водить в атаку своих солдат. Шел впереди цепей в распахнутой генеральской шинели на красной подкладке, пощелкивая семечки, не пряча от свинца распахнутую грудь, и жизнь была не дорога, и смерть не казалась страшной: что жизнь, если Россия пропадает!.. Приятелю Сашке Вертинскому, чьи песни были сродни кокаину, смеясь, говаривал: «Пока у меня хватит семечек, Перекопа не сдам!» И ведь не бахвалился, нет. А теперь жить надо: родит Нина сына – это ли не величайший смысл бытия!

«Яков, помоги девочкам!..» Слащов почувствовал, как суеверно и больно, до холодной испарины на лбу, замирает сердце.

Девять ранений, пять от германцев, четыре от своих: не шутка! Вызвал заспанного адъютанта.

– Как фамилия этого… – нетерпеливо и сухо прищелкнул пальцами. – Ну, дезертира этого. Девушки вчера приезжали…

Адъютант на мгновение задумался:

– Красильников, ваше превосходительство!

– Передайте коменданту лагеря…

Он сделал паузу, и поручик, демонстрируя привычку всего адъютантского племени на лету подхватывать начальственные мысли, с торопливой готовностью спросил:

– Расстрелять?

– На фронт! – тихо сказал он. – Да-да! На фронт!

Шагнул к божнице, преклонил колени, истово прошептал:

– Господи, спаси и сохрани жену мою… даруй мне сына… – И как будто очищалась душа, и как будто сам он вновь на свет нарождался.

В Чесменском дворце жизнь протекала четким, заведенным, казалось бы, навсегда порядком: к подъезду лихо подкатывали фаэтоны и автомобили, в коридорах бесшумными тенями скользили по паркету адъютанты, в приемных толпились просители разных сословий и ожидающие назначения офицеры. Придя к власти, Врангель основательно перетряхнул кадры, убрав многих, издавна и долго служивших Деникину, и на их место ставил молодых, честолюбивых и верящих в него людей.