Архив потерянных детей - Валерия Луиселли

глазами, даже сейчас, я знаю, что следит, хотя он пропал и его больше нет с нами на поезде.

Мальчик внезапно обрывает свою речь и засовывает в рот большой палец, и телефон теперь покоится только в одной его руке. Шестой мальчик забирает у него телефон, понимая, что все уже сказано и других слов, чтобы сказать их, не осталось.

Спустя несколько мгновений он говорит остальным ребятам, что телефон еще и может фотографировать, и теперь они все должны встать поближе друг к дружке, чтобы сфоткаться, и они подчиняются. Они собираются в кучку, но не поднимаясь во весь рост. Поезд все время трясет, а иногда он немного дергается, и они уже научились всем телом караулить его тряски и дерганья. Они уже знают, когда можно стоять выпрямясь, а когда нужно передвигаться по поверхности его крыши, не вставая на ноги. Наконец, тесно сгрудившись, они позируют, кто-то склоняет набок голову, кто-то складывает пальцы галочкой в знак мира, а может, показывая рожки, улыбаются, высовывают для смеха языки, корчат рожицы. Мальчик говорит:

Как только я досчитаю до трех, мы все произнесем наши имена.

Он изображает, что наводит телефон-фотоаппарат на фокус.

Все они глядят прямо в глазок камеры странным пристально-вопрошающим взглядом. За их спинами солнце еще выше карабкается в небеса. Пятеро выглядят очень серьезно, очень взросло. Мальчик шесть поправляет свою черную шляпу, считает до трех, и на счет три все, включая его, дружно выкрикивают свои имена:

Марсела!

Камила!

Янош!

Дарио!

Никанор!

Ману!

(ЭЛЕГИЯ ДВЕНАДЦАТАЯ)

Скованный угрюмой тишиной воздух над крышами вагонов подергивается рябью шепотков. Поезд стоит на рельсах. Старший теперь среди них мальчик, мальчик шесть, садится на крыше, озирается вокруг, замечает, что их провожатый уже проснулся и сидит скрестив ноги, но смотрит не на него, не на остальных детей, а в свою пустую трубку.

Мальчик изучает взглядом других едущих на крышах вагонов, по большей части это взрослые, кучкующиеся по трое или по пятеро-шестеро, сейчас почти прижавшиеся друг к другу, сгрудившиеся теснее обычного. Небо над ними выцвело до бледной голубизны, солнце на горизонте молочно-белое за пеленой легкого тумана. Старшая девочка, сидя скрестив ноги, смотрит в небо, заплетая косу. Самый младший из детей, мальчик три, растянулся поперек крыши и снова сосет большой палец, его правая щека и ухо покоятся на рифленой поверхности вагонной крыши. Вокруг них по-прежнему расстилаются бесплодные пустоши без намека на тени.

Все шестеро замечают, как человек карабкается по боковой лестнице, потом встает во весь рост у края их гондолы. На священника он непохож. Вероятно, он солдат. Он склоняется над кучкой женщин и мужчин. Они видят, как этот предполагаемый солдат и одна из женщин рвут друг у друга из рук ее сумку. Они слышат ее задавленный, пересохший от жажды скорбный вопль, когда солдат завладевает ее сумкой и что-то перебрасывает вниз за борт. Она издает еще один вопль. Голос поднимается из ее груди вверх по пищеводу, как вой запертого в клетку зверя. Дети слушают ее вопли, теперь они все сидят выпрямясь, настороженно замерев. Электрический разряд, посланный каким-то неведомым нервом, прибегает в мышечную ткань их сердечек, которые рассылают полученный сигнал им в грудь и вниз по их хребту, и когда страх заливается в чаши их животов, легкая дрожь пробирает их руки-ноги. Теперь они уверены, что этот мужчина – солдат, кто же еще? На ветке поблизости трио грифов то ли караулят добычу, то ли просто дремлют.

На участке крыши, еще отделяющем детей от неумолимо приближающегося солдата, люди сбиваются в тесные кучки, жмутся друг к дружке, ворчат себе под нос и перешептываются, но даже обрывки их слов не доносятся до детей, как ни ловят те хоть какой-нибудь намек, проясняющий происходящее, как ни ждут указаний от своего провожатого, ждут-пождут. Старшие мальчики и те сидят молча, испуганные, не зная, что сказать младшим. Их провожатый как ни в чем не бывало возится со своей трубкой, безучастный, как-то сразу отдалившийся от них. Солдат подходит к кучке детей, его тяжелые ботинки, начищенные черным по черному, глухо топают по крыше гондолы, и дети понимают, что ни паспортов, ни денег, ни объяснений он с них спрашивать не собирается. Самый младший мальчик, скорее всего, не понимает, в чем дело, но на всякий случай зажмуривается и уже готов снова засунуть в рот большой палец, но вместо этого только съеживается и прикусывает зубами лямку своего рюкзачка.

У них у всех с собой только по одному рюкзачку. Тот, кто должен был сопровождать их через леса и равнины, а теперь и через пустыню, перед дорогой сказал их родителям:

Ничего лишнего с собой.

И потому они собрали в свои рюкзачки только самое необходимое. Пока они ехали на крышах поездов, рюкзаки по ночам служили им подушками. Днем они всегда привешивали рюкзаки к животам. Поскольку рюкзаки все время покачивало от тряски, их животы всю дорогу болели и возмущались от голода. Иногда на подъезде к полицейским или военным постам, которых как грибов расплодилось во множестве вдоль железнодорожных путей, им велели спрыгивать с подножки на землю, и они наживали царапины от придорожных кустарников и набивали синяки на придорожных камнях, но всегда крепко прижимали к животам свои рюкзаки. На земле их выстраивали в затылок посреди колючих зарослей и месива из булыжников и грязи, всегда параллельно рельсам, но на достаточном отдалении от них. И тогда они шли пешком, иногда молча, иногда кто-то один от натуги задыхался, а иногда все, пока они тащили на спинах свои рюкзаки. Старшие мальчики вешали их на плечо, таким же манером, как когда еще ходили в школу, а дети помоложе нагибали слабые тела вперед, чтобы уравновесить тяжесть рюкзаков с зубными щетками, свитерами, тюбиками зубной пасты, Библиями, пакетиками орехов, намазанными маслом кусками хлеба, карманными календариками, сменой белья и запасной обувью. Так они шли, пока их провожатый не командовал, что уже можно, и тогда они возвращались к путям и шли вдоль путей, по которым медленно полз поезд, и снова запрыгивали на подножку в нескольких милях от опасного места.

Но на сей раз их никто ни о чем не предупредил, и они мирно проспали остановку у военного поста, где на поезд забрались солдаты.

Теперь на крыше силуэт солдата, четкий на фоне бледного неба, зловеще нависает прямо над ними. Солдат протягивает руку и дважды стукает кулаком по голове съежившегося мальчика, прикусившего лямку своего рюкзака. Мальчик поднимает голову, открывает глаза и уставляет их на добротные ботинки солдата, передавая ему свой рюкзак. Солдат медленно раскрывает рюкзак и вытряхивает на крышу его содержимое, потом разглядывает каждый предмет и произносит его название, прежде чем швырнуть его за плечо на землю. Так он собирает рюкзаки у всех детей, один за одним, не встречая от этих шестерых никакого сопротивления. Ни от одного он не слышит ни вопля, ни вскрика, пока хватает их рюкзаки и лезет в каждый, шарит внутри рукой и, выхватив очередную вещь, подбрасывает высоко в воздух, обозначая каждую вещь ее названием со знаком вопроса в конце, пока вещь летит вниз и разбивается, а иногда шлепается плашмя на землю внизу: «Зубная щетка? Камешки? Свитер? Зубная паста? Библия? Бельишко? Разбитый телефон?»

Прежде чем солдат успевает перейти к следующей кучке рюкзаков, поезд дает гудок. Он оглядывает детей и кивает их провожатому. Эти двое обмениваются взглядами и несколькими словами вперемешку с какими-то цифрами, значения которых дети не улавливают, потом солдат вытаскивает из-под мундира большой сложенный вдвое конверт и вручает его их провожатому. Поезд снова гудит, и солдат, по примеру других служивых, рыскавших по крышам других вагонов зверюги, как по команде выполняет то же действие, что и те на крышах других вагонов: медленно спускается с боковой лестницы, спрыгивает на землю и, отряхивая пыль с ляжек и плеч, прогулочным шагом идет назад в сторону поста.

Поезд дает третий гудок, зверюга всем телом вздрагивает раз, другой, потом трогается с места, все ее болты, зубья автосцепок и прочие железки, пробудившись, снова оглашают окрестности лязгом и скрежетом. Некоторые из едущих на зверюге с краев крыш провожают взглядом свои разбросанные на песках за насыпью пожитки, пески уплывают вдаль, словно воды океана с обломками кораблекрушения. Другие предпочитают отводить глаза к тянущемуся на севере горизонту или пялятся в небо, ни о чем не думая.