Архив потерянных детей - Валерия Луиселли

Поезд набирает ход и слегка приподнимается, как спешащий на всех парусах корабль. Из своей караульной будки лейтенант наблюдает, как поезд растворяется в смутной дымке, смутные мысли лениво ворочаются, распыляются, перескакивают на корабли, рассекающие замусоренные морские воды: ворохи тряпок, осколки, живописное барахло, красиво переливающееся под солнцем всеми цветами барахла.

(ЭЛЕГИЯ ТРИНАДЦАТАЯ)

Под небом пустыни они ждут. Поезд движется строго параллельно длинной железной стене, все время вперед, но при этом почему-то кругами, и они не ведают, что следующим утром поезд довезет их до их конечной остановки. Задуренные странной повторяемостью пути, пойманные в западню циклическим ритмом вагонных колес, застрявшие под зонтом застывших в синей неизменности небес, они и не подозревают, что завтра наконец свершится: они куда-то прибудут и при первых признаках зари слезут с поезда.

Им так долго рассказывали об этом. Месяцами, а то и годами они рисовали в воображении места, до которых доберутся, представляли людей, которых снова встретят: матерей, отцов, сестер и братьев. Так долго, что их мозги забились пылью, призраками и вопросами:

Перейдем ли мы пустыню целыми и невредимыми?

Найдем ли кого-нибудь на той стороне?

Что может случиться по пути?

И чем все это закончится?

Они и так сделали немало: они шли, они плыли, а еще они прятались и бежали. Они забирались на поезда и лежали бессонными ночами на крышах гондол, глядя в пустоту покинутого богами неба. Поезда, как зверье, прогрызали и проскребали им путь через джунгли, через города, через места, которым трудно найти названия. А потом нынешний, последний на их пути поезд привез их в эту пустыню, где от раскаленного света небесный свод изогнулся дугой, а время само согнуло спину. В пустыне время течет только в настоящем, не ведая ни прошедшего, ни будущего времен.

Они просыпаются.

Они наблюдают.

Они слушают.

Они ждут.

И сейчас они смотрят, как в небе над ними летит самолет. Они провожают его зачарованными взглядами, но знать не знают, что в самолете сидят такие же, как они, мальчики и девочки и смотрят с высоты полета на землю внизу, но ни те, ни другие друг друга не видят. В салоне самолета маленький мальчик глядит в овал иллюминатора и засовывает в рот большой палец. Далеко внизу по рельсам ползет поезд. В соседнем кресле сидит мальчик постарше, уже подросток, его усеянные прыщиками щеки совсем как безжизненные промышленные ландшафты, над которыми они скоро будут пролетать. Большой палец его соседа, маленького мальчика у иллюминатора, засунутый между языком и нёбом, немного умеряет голод в его горле и немного заполняет пустоту тоскливой боязни в его животе. И мало-помалу к нему возвращается стойкость духа, мысли замедляются и постепенно растворяются, мышцы мальчика обмякают, сдаваясь на милость покоя, ровное дыхание наслаивает тишь и спокойствие на его страхи. Его большой палец, замусоленный, накачанный, припухший, выскользнет изо рта, как только он уплывет в сон, вымаранный из этого кресла в этом самолете, вымаранный из этой долбаной страны, что проплывает под ним, выдворенный. В конце концов его веки смежаются, и к нему приходят сны о космических кораблях. Самолет пронесется над обширными земными пространствами, над многолюдными городами, над камнями и животными, над извилистыми реками и горными хребтами цвета пепла, оставляя за собой длинный рассыпчато-белый процарапанный в небе след.

(ЭЛЕГИЯ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ)

Он начинается на закате, когда на небе над ними и прямо перед ними собираются грозовые тучи. Зверюга по-прежнему скрежещет через бесконечную пустыню, без конца сотрясаясь и раскачиваясь на рельсах, угрожая развалиться, сойти с рельсов, засосать их в свое железное нутро. Их провожатый упился и снова дрыхнет, прижимая к расхристанной груди пластиковую бутыль неизвестно чего, вырученного в обмен на пустой рюкзак кого-то из мальчиков. Он дрыхнет без задних ног, может, совсем без снов или, наоборот, одолеваемый снами, черт его не разберет, и когда младшая девочка щекочет ему ноздри птичьим перышком, которое подобрала несколько дней тому назад, он лишь всхрюкивает, ерзает и продолжает как ни в чем не бывало дышать. Она хихикает, в ее молочных зубах тут и там виднеются прорехи, и поднимает лицо к небу.

Как вдруг на крышу их гондолы плюхается одинокая капля, тяжелая и прохладная. Следом плюхаются еще несколько капель. Шестой мальчик, он сидит скрестив ноги, расчищает перед собой место и ударяет кулаком по крыше гондолы. Удар отзывается глухим эхом в пустующем чреве гондолы. Потом еще одна капля и сразу следом другая стукаются о металлическую крышу. Мальчик снова бьет по крыше кулаком, потом кулаком другой руки – бух, бух – и снова – бух, бух. Теперь капли стучат по жестяной крыше чаще, охотнее, ритмичнее. Старшая девочка, сидящая на корточках, взглядывает вверх на небо, потом вниз на кусочек крыши перед своими по-лягушачьи согнутыми ногами. Она тоже стукает кулаком по крыше, раз, потом еще раз. Остальные тут же подхватывают пример и колотят, бьют, лупят по крыше, кто кулаком, кто разжатой ладонью. Один мальчик стучит по крыше дном полупустой бутылки с водой. Другой скидывает ботинки и ими стучит по крыше. Сначала получается не очень, но он быстро прилаживается и добавляет свои стуки к общим, ведь они колошматят зверюгу со всей своей нерастраченной силой, со всеми накопившимися страхами, ненавистью, напором, энергией, надеждами. И как только он находит свой ритм и держится его, ему уже не сдержать глубинный, нутряной, почти животный звук, сначала рык, раскатывающийся, заражающий остальных детей, на пике переходящий в буйный хохот. Они хохочут и рычат, как вольнолюбивые звери. Они окунают пальцы в растекшуюся вдруг грязевыми потоками пыль и разрисовывают этой грязью себе щеки. Едущие на крышах других вагонов только дивятся, заслышав обрывки учиненного ими грохота и их победный гвалт. Поезд проталкивается через завесу воды, через измученную жаждой пустыню, разевающую свои мелкие хляби, сколько позволяет иссохшая твердь, жадно ловящую живительную влагу нежданного небесного душа.

Наконец дождь стихает, и дети, выдохшиеся, мокрые, облегчившие души, лежат лицами вверх на крыше гондолы, ловя открытыми ртами последние капли. Их провожатый дрыхнет так же, как дрых, промокший, пропустивший в своей сонной одури безумство их веселья. И тогда старший из шестерых детей садится на крыше и обращается к остальным:

Все воины, между прочим, должны были заслужить себе свое имя.

И дальше рассказывает им, что в старые времена детям давали имена, только когда они немного подрастали.

Каждый должен был сам заработать себе боевое имя, говорит он.

И объясняет, что имена не составляли секрета, однако не позволялось, чтобы всякий встречный-поперечный не из семьи за просто так трепал их, потому что имя требовало к себе уважения, потому что было как душа человека, но также определяло его судьбу. Потом мальчик встает и осторожными шажками обходит всех пятерых детей и каждому шепчет в ухо его боевое имя. Они чувствуют, как сотрясается под ними поезд, слышат, как его колеса нарезают ломтями тяжелый воздух пустыни. Мальчик шепчет в ухо каждому его имя, и каждый во тьме ночи улыбается ему, принимая, признавая данное ему имя. Они улыбаются, наверное, в первый раз за многие дни, принимая как дар прошептанное им на ухо слово. Над пустыней темная безлунная ночь. Все они потихоньку сдаются на милость сну, сживаясь со своими новыми именами. Поезд еле ползет строго параллельно длинной железной стене, проталкивая себя все глубже и глубже в пустыню.

(ЭЛЕГИЯ ПЯТНАДЦАТАЯ)

Раскрывши навстречу ночи рты, они спят. Поезд тихим ходом катится по рельсам параллельно железной стене. Мужчина, приставленный к ним провожатым, из-под полей своей голубой шляпы по головам пересчитывает детей – всего их шестеро, семеро минус один. Мальчики, девочки: губы растрескались, щеки шершавятся. Они занимают собой все это пространство, застывшие, но теплые, уложившиеся рядком, точно новопреставленные покойники, вдоль металлической крыши вагона-гондолы. Дальше по обе стороны стены расстилается пустыня, и тут и там одинаковая. Вверху над ними безмолвствует ночь, темно-беспросветная.

Но огромный шар Земли без остановки вертится, неизменный в постоянстве верчения, двигая восток в сторону запада, а запад в сторону востока, пока не настигает в своем верчении движущийся по рельсам поезд, и тогда кто-то с крыши последнего вагона примечает первые признаки зари, кто-то, кого нарочно оставили бдеть в ночи, кому наказали глядеть на восток и караулить рассвет, и этот кто-то оповещает другого такого же караульщика на соседнем вагоне, и тот