Отправляемся в полдень - Яся Белая

Один на один с чудищами. И судьба смеётся: где твои крылья? они мне нравились…

Может, и впрямь обратиться в сильфиду и улететь? Но как? Почему у меня не получается без Бэзила?

– Иди сюда, – наконец, заевшую пластинку меняет холодный спокойный голос, вместе с которым приходит уверенность. – Шагни вправо, видишь нишу?

Вижу, ныряю в неё.

И он проносится мимо чёрной тенью. И пространство наполняется воем подыхающих тварей.

Высовываюсь, слежу за битвой – от неё зависит и моя жизнь. Бэзил дерётся красиво, как в фильмах про боевые искусства. Легко, паря, но… ему не хватает сил. Дракона в нём ещё не разблокировали! А этих гадостей – несть конца.

И снова страшно, но уже за него. Сижу, кусаю кулак, чтобы не заорать, комкаю тетрадь: помогай, ну!

Он слабнет, теряет силы, харкает кровью, но вновь кидается в бой. По-другому не умеет. Такова его любовь: всё кому-то, ничего себе.

Не хочу овдоветь на второй день после свадьбы!

Достаю тетрадь, открываю светящиеся страницы. Мне нужно написать, но чем и как? Оглядываюсь вокруг. Сталактит рядом со мной – тонкий и острый, как стилос. И вырос буквально на глазах, когда я спряталась в эту нишу, никакого нароста не было. Отламываю, он тоненько звенит, широкий у основания, заострённый кверху – волшебная или дирижёрская палочка! Взмахнуть и…

Не выходит.

Даже магическим предметам, чтобы заработать, нужна подпитка. И тетрадь шелестит страницами, подсказывая, какая. Прокалываю палец, капаю кровью на лист. Капля растекается, словно дерево тянет во все стороны хрупкие первые ветки. Некоторые из них заворачиваются, другие вытягиваются в тонкие линии, пересекают страницу вдоль. На них – птицами на проводах – рассаживаются ноты.

– Песнь полёта! – всплывает название и повеление к нему: – Звучи!

И ноты вспархивают со страницы, кружат, касаются меня, чувствую их на языке, они пульсируют в крови, а потом – вырываются наружу: крыльями и песней.

Вовремя.

Бэзил падает, и твари сжимают круг.

Но мои перья разят их, как стрелы солнца, тьму. А песнь – разрывает в клочья. Громче, ярче, до белого накала ненависти и кристальности звука. Дальше – только свет. Красота. Сияние.

И ничего уродливого и страшного.

Абсолютная совершенная белизна.

***

– А мне ведь, правда, нравятся твои крылья.

Он сидит на облаке, болтает ногами, пахнет клубникой. Прыгуны толпятся вокруг, словно мохнатые маки брошенные на снег.

– Издеваешься, да?

Наклоняю голову, упираю руки в бока.

Он хихикает тонко, отбрасывает за ухо белокурый локон, в глазах – небесных, младенческих – шалят черти.

– Ты как с богом разговариваешь?

Нестрого совсем, и хлопает тонкой ладонью рядом: садись.

Сажусь и толкаю в плечо кулаком.

– А ты как помогаешь избранной? Одни вопросы, никаких ответов.

– Ты отлично справляешься!

– А ты – паршиво играешь с рубильником!

– Да ну, – картинно удивляется он, – никаких, как говорят в твоём мире, гаджетов. Ловкость рук и только.

Щёлкает пальцами: темнеет, невидно ни зги. Щёлкает – щурюсь на свет.

– Видишь! – довольный, как отличник, который только что решил сложнейшее уравнение.

– Взрослеть собираешься? – собираю всё своё ехидство.

Он хмыкает:

– Я старше, чем ты думаешь, – и вдруг гаснет, тускнеет, и глаза – стареют лет на тысячу за миг. Вздыхает: – Мне дали мир, а я не сберёг его. Хоть и старался! Теперь он погибает, – указывает пальцем ввысь. И там, в безбрежной голубизне, замечаю уродливую трещину. Как та, на картине Дали, где из яйца земного шара вылупляется нечто…

Всегда пугала, вздрагиваю и теперь.

– Смерть – рождение, – продолжает он, – мой мир гибнет. Кормил запретами, вот у него и случилось несварение. Теперь мир хочет очиститься, обновиться. Не мне его судить…

Тоскливо, потерянно смотрит вверх. Голос стихает, и новые слова – едва доносятся, не шёпот, грань слышимости:

– Сильфиды были прекрасны. И розы тоже. Знаешь, раньше повсюду росли розы: белые, красные. Сильфиды смеялись и пели. Гармония, идиллия. Всё сгинуло, пришла серость и уродство. Знаешь, почему я запретил искусства? Помнишь, когда в темноте пещеры в твоей голове зазвучала песня, – киваю, – что ты почувствовала?

– Диссонанс.

– То-то же!

Совсем грустно.

– Люди получают тех творцов, каких заслуживают. Знаешь, когда плохой портяжка пытается что-то, сшитое до него, перекроить по своим лекалам. Кромсает, чикрыжит, а в результате потом – выбрасывает. Негодное потому что. Вот так и они, поначалу только переделывали то немногое, что осталось от древних, извращали вусмерть. И мне стало жалко, запретил. Тем более прежнего осталось-то – нет ничего: один текст, «Божественная комедия», да картина, ты её видела в Эскориале, «Семь смертных грехов и четыре последних добродетели».

– И всё?

– Угу. Потому и нас и призвали. Мир, в котором нет текстов, лёгкий, как мыльный пузырь. И такой же хрупкий. Пфф и нету. И не осталось ничего, только радужная пыль на пару мгновений…

Я вижу её – радужную пыль лопнувших пустых миров. И вдруг осознаю весь слова «бессодержательно».

– Мир хочет родится вновь. Теперь уже – другим. Дай ему голос, сильфида. То, что рождается, должно голосить! Дай ему голос и Слово. Пусть он звучит на миллиарды парсек. Ты ведь слышала, как поют здешние звёзды? Ненастоящие. Злые звезды уничтожения. Их песнь груба и нелепа. Взлети, услышь, как поют миры. Напитайся этой музыкой. И подари песнь миру.

Зарываю глаза, становлюсь лёгкой, парю между жёлтым и синим медитативной розой15. И слышу мелодию: тонкую, дивную, изящную. В ней шелест ветра и крыльев, смех и шёпот, радость и печаль.

Она проходит сквозь меня. Исцеляя, исправляя, делая совершенной.

Улыбаюсь.

Да и Охранитель доволен: ещё бы, поняла! услышала! смогу!

– Подарю песнь – вернусь?

– А ты хочешь?

Лукавый, сам привязал к здешнему.

– Да, там папа, Маша. Ждут.

– А он?

Хитрый, умеет ранить.

– Он ведь будет там?

– Будет, – обещает.

– Смотри мне!

– Угрожаешь?

– Предупреждаю.

Он смеётся, белизна тает, растекается мороженным на солнце, и я возвращаюсь. Пока что – не домой.

***

– … не ушла!