Симметрия желаний - Эшколь Нево

канадцы, которые являют собой гармоничное сочетание обеих культур, достаточно свободны, чтобы осуществить подлинный синтез.

– Немного самонадеянно, тебе не кажется?

– По-английски это почему-то звучит убедительно.

– Не знаю, – сказала Яара и провела пальцем по тарелке, подбирая остатки салата из авокадо.

– Чего ты не знаешь?

– Я на стороне европейцев. От прошлого не убежишь. Посмотри на своего друга-идиота. Он ведет себя в точности как его отец. С прошлого года даже внешне стал на него похож. Те же залысины. Та же походка враскачку, которую он всегда ненавидел. Он столько твердил, что не хочет быть таким, как его отец, а в результате идет по его стопам!

– Детерминизм – это последнее прибежище…

– …негодяя, – закончила Яара излюбленное выражение Черчилля. – А Австралия была заселена каторжниками, высланными из Англии, я знаю. И все же… – Она замолчала.

Я тоже молчал. Я сидел и крошил черный хлеб. А потом раскрошил крошки черного хлеба.

– Как он там, – сказала Яара. Это не был вопрос, как будто она хотела, чтобы ее слова прозвучали как можно небрежнее.

– Совершенно разбит, – честно ответил я.

– Прекрасно, – равнодушно произнесла Яара, но по ее глазам было видно, что ей не все равно.

Потом я предложил помыть посуду, но она отмахнулась: «Брось». Я натянул вчерашнюю одежду и надел ботинки тем же способом, каким до того снял, – не развязывая шнурков; Яара скрылась в спальне и вернулась с пластиковым пакетом, в который сложила рубашки Черчилля: «Сколько еще он будет ходить в этой дурацкой футболке Берковича?»

Я поблагодарил ее от его имени и взял пакет. Мы обнялись на прощание, и во мне зашевелились совсем не прощальные чувства, я поцеловал ее в щеку и поспешил на улицу. Я шел легким шагом, почти летел, и мне казалось, что я подрос сантиметров на пять, что все вокруг меня стало крошечным и что с этого дня моя жизнь изменится, хотя я пока не знаю как. Понятия не имею, почему мной владело это чувство – то ли потому, что все осталось позади и я наконец-то освободился от надежды, владевшей моей жизнью с прошлого чемпионата, – надежды на то, что вопреки всякой логике все три мои желания, связанные с Яарой, сбудутся, то ли потому, что мое тело радовалось ночи, проведенной с ее телом. А от такой радости по определению перехватывает дух.

Шагая, я думал о Сёрене Кьеркегоре, меланхоличном датском философе, и о его мгновенной метаморфозе: 19 апреля 1848 года после долгой мучительной ночи он снова уверовал в Бога. Наутро он в чрезвычайном волнении записал в своем дневнике: «Вся моя природа изменилась, моя мрачная замкнутость и стремление к одиночеству побеждены – я должен говорить… Господи, яви мне Свое милосердие!»

Но что случилось после того знаменательного утра? Продлилось ли переполнявшее Кьеркегора ощущение внутреннего озарения дольше нескольких часов? Пересмотрел ли он свое учение? Избавился ли от меланхолии, сопровождавшей его с детства? Знакомство с его трудами дает на эти вопросы разные, порой противоречивые ответы.

Я решил, что и мне потребуется несколько дней, чтобы уяснить природу охватившей меня эйфории.

Так и вышло. Некоторое время спустя Яара позвонила мне и сказала, что беременна.

12

По всей видимости, Илана еще в послеродовой палате, потому что на снимке ее нет. В центре фотографии – Амихай, перед ним – два одинаковых пластиковых кувеза, в каких в роддоме держат новорожденных. У него усталый вид. Помятое лицо. Но оно озарено каким-то новым сиянием. Мы все улыбаемся в камеру – радостно и неловко. Если я не ошибаюсь, нам по двадцать пять лет, мы сами еще дети, и всего за одну ночь наш друг стал отцом, да еще отцом близнецов. До нас только начинает доходить смысл случившегося. По фотографии это заметно. Дело не только в растерянных улыбках, но и в том, как мы стоим. Офир сунул руки в карманы джинсов, Черчилль скрестил свои на груди, словно от чего-то защищаясь, а я положил руку Амихаю на плечо, и выглядит это так, будто я на него опираюсь. «Ты – наш передовой отряд, – написал Черчилль от всех от нас на открытке, которую приколол к букету цветов. – Разведай, что значит иметь детей, и, если выяснишь, что все ОК, мы за тобой последуем». Позже, когда мы спускались в лифте, Офир сказал: «Все потому, что отец Амихая погиб, когда он был еще ребенком. У него никогда не было нормальной семьи, вот он и обзавелся семьей так рано». – «Ерунда, – ответил Черчилль, – просто он хотел осчастливить Илану». А я подумал, что Амихай и сам казался счастливым там, рядом с кувезами, что в некоторых культурах двадцатипятилетний мужчина вполне может быть отцом четверых детей и что, возможно, именно Амихай ведет себя сообразно возрасту, а мы ждем непонятно чего и растрачиваем молодость на бессмысленные любовные интрижки.

* * *

– Ребенок не от тебя, – поспешила Яара меня успокоить.

– Откуда ты знаешь? В смысле… Откуда такая уверенность? («Если он все-таки мой, – мелькнула в голове мысль, – то одно из трех моих желаний – иметь с Яарой ребенка – все-таки сбудется».)

– Я подсчитала, – ответила Яара. – Выпадает точно на тот день, когда я в последний раз спала с Йоавом. Три недели назад.

– Ладно… Раз так, поздравляю, – буркнул я. И умолк, не зная, что еще добавить.

– Спасибо, – ответила Яара.

Мы оба помолчали. Я попытался представить себе ее хрупкое тело в состоянии беременности. У меня не получилось.

– Ладно, позови своего друга-идиота, – наконец попросила она.

Я позвал Черчилля. Он унес телефон в ванную, и они проговорили три с половиной часа – в какой-то момент я не выдержал и пошел отлить во двор, – а утром Черчилль собрал вещи, обнял меня, сказал, что я само благородство, и вернулся домой.

* * *

Амихай с Офиром не понимали, что движет Яарой. Почему она дает Черчиллю второй, третий, десятый шанс, хотя дураку понятно, что он не исправится никогда? Этот вопрос они адресовали мне, как будто я был экспертом по Яаре. Мы сидели на площади перед «Синематекой». Мимо бежали в школу стайки детей. Я в ответ только хмыкнул. Людей, сказал я, удерживают вместе самые разные причины. Иногда главной из них становится способность причинять друг другу боль, нажимая на самые уязвимые точки. «Но даже к этому предположению следует относиться с долей скепсиса, – добавил я, – потому что мы понятия не имеем, что между ними происходит без свидетелей, когда они приходят домой и снимают свои маски».