Американка - Моника Фагерхольм

Однако: она все реже бывала там.

И еще одно начало грызть ее последнее время, вот что: как отдельные части бытия соединяются вместе и как другие распадаются — как это все происходит? Почему некоторые части вообще не могут соединиться друг с другом?

Ей все больше казалось, что вот с одной стороны существуют Бакмансоны в квартире в городе у моря, и они с Яном Бакмансоном там. Но есть еще и комната Сусанны, где иногда сидит Рита и читает за антикварным столом. Комната с такими высокими потолками, что из окна видны крыши домов в городе у моря, весь город. Удивительная комната, так она ее называла, в тайне. В тайне даже от Яна Бакмансона.

А с другой стороны — Поселок. Крысы и Сольвейг. Сольвейг, Ярпе, Торпе и так далее. А еще существовали «Четыре метлы и совок», и этот последний — совок — обычно бывал в отъезде. Он только болтал: что выучится на архитектора, станет чертить карты, по-настоящему — совершит мировую революцию, хотя об этом последнее время он упоминал все реже. Зато начал поговаривать о том, что ему следует теперь «взять себя в руки», потому что в последнее время было слишком много пива. И еще «женщины»; к удивлению Риты и Сольвейг, они у него не переводились. Он переезжал от «женщины» к «женщине» и играл в лотерею. Выигрывал всякие ненужные вещи. Последний раз — водяную кровать. Ее доставили в фургоне на двор кузин, и сперва все решили, что это какая-то шутка.

Мама кузин с папой кузин дома в комнате, которую он не покидал почти всю Ритину сознательную жизнь, с детства. Что-то в нем сломалось, сказала мама кузин; что ж, за неимением иных объяснений приходилось довольствоваться этим. Но, с другой стороны, «насрать», как говорили в Поселке. Насрать.

Это был другой мир.

— Может, тебе стоит решить все же, С КЕМ ты? — сказала Сольвейг. — И не вести эту двойную игру.

Но Сольвейг не понимала.

Торпе в Поселке, Ян Бакмансон в городе у моря. Это была вовсе не «двойная игра». А просто две стороны жизни, никак не связанные. Когда-нибудь она сможет объяснить это Сольвейг. Вскоре. Но не сейчас.

Порой казалось, что она боится Сольвейг. Она не знала почему. В Сольвейг было что-то необузданное. Та же необузданность, что и в ней самой. Неужели это невозможно изменить? Неужели так и будет вечно продолжаться?

Ян Бакмансон. Опять то, в чем она едва ли хотела признаваться самой себе, — неуверенность.

— Так я и знала, — повторяла она потом много раз Яну Бакмансону, имея в виду их уговор, после того как дом на Первом мысу сгорел и семья Бакмансонов вернулась в свою квартиру в доме у моря. Что она переедет вместе с ними.

— Ясное дело, ты тоже поедешь, Рита. Тебе полезно повидать мир и походить в гимназию в каком-нибудь другом месте.

Так сказала мама Яна Бакмансона Тина Бакмансон, тихо и уверенно. Только сначала им надо решить «практические вопросы», а потом — но никакого потом не было.

— Да они даже всерьез об этом и не думали, — упрекала она Яна Бакмансона теперь, когда прошло время. — Это была лишь идея. Для успокоения совести.

Хуже всего было то, что Ян Бакмансон перестал просить ее потерпеть и подождать. Он больше не заговаривал о том, как все образуется, что все в конце концов сбудется. Только злился и отвечал раздраженно:

— Ах! Ты невозможная. Поговори с ними сама.

И Рита примолкла. Просто не осмеливалась больше об этом говорить. Это было слишком унизительно.

И вот Рита стоит на скале Лоре. И смотрит вниз на воду, которая, как всегда, вызывает в ней неприятное чувство. Она не ищет взглядом Дорис Флинкенберг, но знает, что та где-то поблизости. В тишине. Неподвижность. Ни облачка; солнце светит с ясного синего неба. Но вокруг озера Буле темно, как обычно.

Вдруг у нее возникает внезапная мысль. Бросить вызов.

— Выходи, Дорис Флинкенберг, — говорит она громко и четко.

И, удивительное дело, Дорис выходит. Появляется, верная себе, именно из того места, где ее меньше всего ожидали увидеть, иными словами — из кустов позади. Рита немного пугается, но изо всех сил старается не показать виду.

Дорис подходит и останавливается перед ней, там, на скале Лоре.

Дорис, вновь в своем старом привычном шоу, в том, которое они с Ритой продолжают с того самого момента, как нашелся труп американки. Конечно, не на людях, а только когда они вдвоем, с глазу на глаз. Она должна постоянно напоминать, что Рита не сказала ей правды. Тогда давно. Что Рита водила ее за нос.

«Они приедут и заберут ее», — бормотала Дорис Флинкенберг себе под нос, в своей уклончивой тихой манере. Угрожая и чуть-чуть действуя на нервы своими намеками, и наслаждалась тем, что Рита не могла найтись, что ответить. Тем, что вертела Ритой как хотела.

Это тоже была игра.

Но теперь Дорис изменилась. В ней появилось нечто новое — не только потому, что эта ее манера, угрожающая и дурашливая, так плохо вязалась с ее новым дерзким видом — копной отливающих рыжиной светлых волос, от которых свихнуться можно было.

И всем прочим во внешности Дорис.

Хотя это и не проявлялось в том, что она говорила. Но теперь появилось и еще что-то. Настоящая тревога, настоящее сомнение.

— Но они не приехали, — продолжала Дорис Флинкенберг. — И не похоже, что приедут. Она осталась одна.

— Кто? — поторопилась спросить Рита, как можно спокойнее, хотя отлично знала, о ком и о чем вела речь Дорис.

— Она получила под зад, — не унималась Дорис. — Ее позабыли. Бедняжка Рита!

И тут Рита решила: была не была. Хватит терпеть. Ни секунды больше.

— Эй, это ты Бакмансонов имеешь в виду? И меня? Что они не выполнили своего обещания? Что я вообще никогда к ним не попаду, хоть они и обещали? Что все это чистое вранье? Ну, — продолжала Рита более уверенно, она завелась и решила наконец выговориться, выложить все начистоту. — Правда. Вранье. Будь оно проклято. Ну что, довольна теперь? Будешь теперь вечно мне об этом напоминать?

Дорис не ответила. Она уставилась на Риту с тем же самым своим неизменным хитрым коварством, но ничего не отвечала. Но все же выражение ее лица чуточку изменилось.

— Чего ты вообще добиваешься? — спросила Рита. — Говори! Скажи, чтобы мы с этим покончили.

И тут произошло удивительное — из Дорис словно воздух выпустили. Она не заплакала, ничего такого, не смутилась, не подала виду. Но стало ясно, что энергия ее улетучилась, она словно сжалась, лицо обвисло, в ней не осталось придурковатости; и это тоже было отвратительно.

— Я не знаю, — вдруг проговорила Дорис, почти с отчаяньем. — Если бы я не знала!

Это вырвалось у нее от отчаянья. И тут Рита увидела всю печаль Дорис, огромную, ужасную и непостижимую, — и поэтому полторы недели спустя, когда Дорис застрелилась, она сразу поняла, что та убила себя. Этот проклятый пистолет! Надо было вовремя забрать его!