Европейское путешествие леди-монстров - Теодора Госс

Мать? Но ведь Ирен говорила, что миссис Ван Хельсинг умерла. А значит, либо Ирен неверно информировали, либо эта Люсинда совсем рехнулась.

Черт побери. Дело оборачивалось все хуже и хуже.

– Моей матери нужна кровь, – сказала Люсинда Ван Хельсинг.

– То есть как это?

Диана почти не видела женщину, лежавшую на кровати, – лишь тень под тонким покрывалом, какие выдавались пациентам третьего этажа. Но то, что она видела – костлявая рука поверх покрывала, тонкое, будто спичка, запястье, – совсем не радовало. Эта женщина умирает. Диана чувствовала, что в комнате пахнет смертью, – у нее запах гниющих лилий.

– Ей нужна твоя кровь, из твоих жил, – сказала Люсинда. Понятнее не стало. – Выпить, – пояснила Люсинда. – Это вернет ей силы.

Она что, серьезно?

– Из моих жил? Ты хочешь, чтобы я вскрыла вену и дала ей выпить мою кровь?

– Да, – ответила Люсинда.

Собственно, а почему бы и нет? Ей случалось делать кое-что и похуже. Диана достала маленький, но очень острый ножик, припрятанный вместе с отмычками, надрезала руку (другую, не ту, которую резала в приюте святой Магдалины) и поднесла ко рту миссис Ван Хельсинг – насколько можно было угадать, где у нее рот. Тонкие, пересохшие губы чуть шевельнулись под ее пальцами.

Так, надрез как раз напротив губ. И вдруг она почувствовала что-то мягкое, влажное – будто кошка лизнула. Миссис Ван Хельсинг лизала ее руку.

Мэри: – Не могу поверить, что ты это сделала.

Диана: – А что же мне оставалось делать? Что бы ты сделала в таких обстоятельствах? Наверняка что-нибудь разумное. И тогда Люсинда Ван Хельсинг сидела бы в Кранкенхаусе до сих пор. Или уже умерла бы.

Мэри: – Я бы придумала что-нибудь другое, но не стала резать руку, чтобы напоить своей кровью женщину, которую вижу в первый раз в жизни!

Диана: – Строго говоря, я ее еще ни разу не видела.

– Хватит! – крикнула Диана. Миссис Ван Хельсинг уже не лизала, а сосала кровь, вцепившись в Дианину руку крепкими костлявыми пальцами. И откуда такая сила в этом больном, чахлом создании?

– Stoppen, Moeder![59] – сказала Люсинда. Она разжала пальцы матери и оторвала их от Дианиной руки.

– Отойди подальше! – сказала она Диане. – Она не желает тебе зла, но не владеет собой.

Диана шагнула назад. Голова кружилась. Сколько же крови она потеряла?

Люсинда что-то говорила матери – быстро, настойчиво, на непонятном Диане языке. Затем она помогла матери приподняться и встать. Миссис Ван Хельсинг шагнула в полоску лунного света, и Диана ахнула. Вид у нее был как у покойницы – это был настоящий труп женщины с темными затравленными глазами – бездонными темными колодцами, подумала бы Диана, если бы в ней была хоть искра поэтического чувства. И до чего же она худая! Такими худыми бывают люди в последней стадии чахотки. У нее были такие же, как у дочери, длинные волосы, свисавшие прядями вдоль лица, а одета она была в белую ночную рубашку. На груди тут и там виднелись темные пятна – капли Дианиной крови.

Миссис Ван Хельсинг повернулась к дочери и бросилась ее обнимать с криком, почти нечеловеческим:

– Mijn dochter, mijn liefde![60]

Люсинда тоже обняла мать. Она всхлипывала – тяжело, без слез.

На миг Диана закрыла глаза руками. Она не могла смотреть на эту встречу. Все это слишком живо напомнило ей тот день, когда она везла свою мать, кашлявшую кровью в платок, в больницу Святого Варфоломея. И тот, когда миссис Барстоу привела ее на кладбище при больнице, где ее мать зарыли в общую могилу для бедняков.

Диана: – А об этом непременно нужно писать?

Кэтрин: – Но ты же думала об этом, правда? Ты мне сама сказала. Я видела – ты чуть не плакала, когда рассказывала.

Диана: – Да иди ты к черту! (Продолжение разговора мы опустим, поскольку подобные выражения неприемлемы для юных читателей, да и для многих взрослых тоже.)

Все это время Люсинда говорила с матерью – видимо, объясняла, в каком положении они находятся. Миссис Ван Хельсинг выпустила дочь из объятий и указала на окно. Затем подошла к железной решетке и раздвинула в стороны два центральных прута – они выгнулись с такой легкостью, словно были из каучука.

Диана оторопело смотрела на нее. Кто же она такая, эта миссис Ван Хельсинг? Почему она жива, если Ирен Нортон говорила, что она умерла? И как ей удалось согнуть руками железные прутья?

Люсинда повернулась к Диане и сказала:

– Мама говорит, что можно бежать через окно. Спуститься по стене, как малюсенькие паучки.

Стараясь держаться подальше от миссис Ван Хельсинг (вдруг этой женщине все еще хочется ее крови), Диана подошла к окну и посмотрела вниз.

– Брось шутки шутить, – сказала она. Стена была из гладкого камня, зацепиться не за что – только узенькие щелочки, а высота в три этажа. А внизу? – Даже если и не сорвемся, нас сразу же увидят. Гляди, охранники патрулируют – вон и вон.

Ночь была ясная, безоблачная. Ее унылое серое платье еще, пожалуй, сольется с серой стеной, зато белые ночные сорочки будут просто светиться при почти полной луне. Пока они доберутся до земли, охранники уже будут их поджидать.

– Нет, нужно вот что сделать… – Один раз получилось, может, и еще раз получится. – Нужно их как-то отвлечь.

– Отвлечь… afleiden, – сказала миссис Ван Хельсинг. Так она понимает по-английски! Хоть немного, но понимает. Акцент у нее был еще сильнее, чем у Люсинды.

– На этом этаже есть какая-нибудь кладовка? – спросила Диана. – У меня появилась идея – ну, проблеск идеи, во всяком случае.

Сработает или нет? Должно сработать.

– Не знаю, – сказала Люсинда. – Но должна быть, наверное? Нужно же где-то хранить вещи.

– Вот именно, – сказала Диана. – Поможешь мне поискать?

Люсинда что-то сказала матери на своей непонятной тарабарщине.

Мэри: – Это голландский язык. Ван Хельсинги родом из Амстердама.

Диана: – Но мне-то откуда было это знать?

Мэри: – Ну, например, из наших разговоров – мы не раз об этом упоминали?

Диана: – Охота была вас слушать.

Люсинда повернулась к Диане.

– Нужно искать дверь без окошечка.

– Да знаю я! – Неужели Люсинда думает, что она этого не понимает? Она же не дура. – Идем.