Аппетит - Филип Казан

Монахов-кармелитов совсем не тронуло явление вымытого Проктора, однако они приободрились, когда я открыл кошелек. Сумма за месяц была ничтожно мала, так что я заплатил сразу кардинальским серебром и оставил Проктора глазеть на его новый соломенный тюфяк.

Я вернулся в свою комнату и написал длинное письмо Тессине, с наброском в одном углу Проктора, каким он был до бани, хотя о нем самом не рассказал. Я почему-то чувствовал: то, что я сделал с нищим, – вторжение, а не настоящее милосердие, и это ощущение не уйдет. Тем вечером, когда я мрачно склонил голову, чтобы посмотреть, как мой хозяин мочится в стеклянный бокал, а потом взял теплый сосуд и принялся его изучать, словно алхимический сосуд, содержащий некое чудо трансмутации, я думал о трансформации, учиненной мною над Проктором, который все-таки был человеком, а не животным.

– Ну? – нетерпеливо спросил кардинал.

Он жаждал дурных вестей. Мне пришлось его разочаровать.

– Значительно лучше, ваше высокопреосвященство, – ответил я. – Флегматический кризис миновал. Жар и сухость преобладают. Мы должны поддержать их рост некоторым количеством… – я вздохнул, – некоторым количеством жареной баранины в перечном соусе.

В кои-то веки блюдо, которое мне в самом деле захочется готовить, но я знал, что оценено это не будет. Я мог с тем же успехом сконденсировать овцу и перец в какую-нибудь пилюлю и засунуть кардиналу в зад. Нет, лучше даже не думать об этом. Я уже стал блюстителем мочи моего хозяина и не хочу сделаться ответственным еще и за его задний проход.

Кардинал все так же смотрел на меня, закаменев от ожидания. Я снова вздохнул, обмакнул кончик мизинца в теплую жидкость, прикоснулся им к языку. Зазубренная вспышка синюшно-бордового обожгла мои органы чувств, а за ней последовала унылая рассольная и металлическая волна, которая, по счастью, исчезла довольно быстро. Я остался со слабым привкусом свиных почек и уксуса.

«Ну и кто здесь безумец?» – подумал я. Пить мочу человека, пытаясь вылечить его от болезни, которой у него нет, когда город полон таких людей, как Проктор, игнорируемых врачами – и настоящими, и самозваными, вроде меня. Каждый день мы проходили мимо этих второсортных существ, чтобы давать своим господам то внимание, которого они так жаждали. И вот человек, который был нищим, а сейчас чувствует себя как обезьяна в костюме, – безумец, вброшенный вверх тормашками в мир нормальных людей. И это была моя вина. Ведь предполагалось, что я врач? Что ж, возможно, мне удастся применить скудные знания, полученные на этой службе, для чего-нибудь хорошего. Я попытался помочь человеку, изменив его внешние обстоятельства, но причина болезни таилась внутри. Я не собирался пить мочу Проктора, но ведь есть и другие методы.

– Обращает ли ваше высокопреосвященство должное внимание на пережевывание? – поинтересовался я, мучимый желанием выпить глоток вина кардинала, чтобы изгнать изо рта вкус его мочи.

– Обращаю. Процесс пережевывания бесконечно разнообразен, правда? Я стремлюсь быть усердным.

– Поверьте мне, это необходимо, – ответил я с некоторым изумленным пониманием. – В случае трудностей с пилорусом лучше избегать грубой пищи. Ваше высокопреосвященство наверняка заметили отсутствие зерен и бобовых.

Конечно, думал я, что еще есть нищему, как не самую грубую пищу? Перемена диеты – любая перемена – может вызвать исцеление у Проктора. Но его недуг – явно чудовищный переизбыток черной желчи. Не нужно быть диететиком, чтобы поставить такой диагноз.

– Чемерица, – пробормотал я.

– Это необходимо? Достань тогда! – велел кардинал.

– Я… Да, конечно. В данном случае нет необходимости, ваше высокопреосвященство. Растение пугающей силы, лучше оставить для крайних случаев.

– Мой милый, не медлите, если считаете это необходимым.

Я возвратился в приют рано на следующий день и с облегчением обнаружил, что Проктор провел ночь там и все еще никуда не ушел. Монах вручил ему метлу, и Проктор методично вычерчивал ею невидимую сеть на плитах маленького внутреннего дворика.

– Ты уже прервал свой пост? – поинтересовался я.

Проктор выронил метлу.

– Обрит и обмазан! – выкрикнул он. Порезы от бритвы на его лице потемнели, а волосы торчали под странными углами, но выглядел он не слишком плохо. – Обрит и обмазан, – повторил он, подозрительно отступая назад.

– Я понимаю. Мне жаль, что тебе пришлось это перенести. Ты приятно провел ночь?

– Терпимо, – отрезал он.

– Хорошо. Я принес завтрак для нас обоих.

Я снял с плеча принесенную сумку, сел на ближайшую ступеньку, вытащил кучку свежих ранних груш и начал их чистить. Потом протянул одну – бледную, покрытую капельками сока овальную штуковину – Проктору. Он неохотно подошел бочком, откусил кусочек на пробу и, довольный, уселся на некотором расстоянии от меня.

– Скажи-ка, – начал я, – ты ешь много гвоздики?

– Гвоздики? – тупо повторил он.

– Или орехов – грецких там или лещины?

– Я то и дело ем грецкие орехи, – с опаской ответил он. – Они растут на Кампо Вакино…

– Ага. А дичь? – (Проктор недоуменно нахмурился.) – Мясо баранов? Кроликов? Лебедей? Маринованные штуки? Корицу? Имбирь?

– Лебеди и гвоздика. – Проктор протянул костлявую руку за новой грушей. Он вгрызся в нее, и сок закапал ему между коленями. Он прожевал и задумался. – В Перудже, конечно, мы едим гвоздику горстями. Как осел жрет овес. О, пряности в Перудже! Но в Риме я привык трапезничать хлебом, твердым как кирпич, и луковой шелухой. Есть еще инжир…

– Прекрасно!

– Было бы ниже моего достоинства воровать в садах честных людей, – продолжал он, не обращая на меня ни малейшего внимания. – Так что я глодаю хлебные корки. Вот так-то.

Внезапно он уронил сердцевину груши, поднял руки к ушам и растянул рот в оскале, отвешивая нижнюю челюсть и напрягая ее так сильно, что его зубы, в основном целые, но окрашенные в спектр оттенков от желтого до полночно-черного, защелкали.

– Хлеб, хлеб, хлеб, хлеб. Дай еще грушу.

– Ты знал, что я доктор?

– Я знаю, что ты не доктор. А ты знал, что я проктор?

– Я диететик. У кардинала. У его высокопреосвященства кардинала… Не важно. Мой предмет изучения – болезни, возникающие от расстройства телесных гуморов.

– Ты говоришь так, будто слова у тебя во рту вылетели из чьей-то задницы.

– О! – Я невольно почувствовал себя весьма уязвленным. Но попробовал снова. – Как ни забавно, часть моей работы подразумевает анализ именно тех самых задних ветров…

– Пердежа. Называй уж пердеж пердежом. Обрит и обмазан кардиналовым нюхателем пердежа. У тебя в сумке есть лебедь? – Проктор поерзал и подложил руки под задницу. – Это была шутка.

– Слушай, – сказал я, – ты всегда был таким?