Казначей общака - Евгений Сухов

– Когда он позвонит, чтобы ни звука. Открывать пойдешь ты! – ткнул Святой пальцем в хозяйку.

– Ага! – охотно согласилась женщина. Она еще не отошла от шока и вряд ли отчетливо осознавала, что происходит.

– А теперь затаились, и чтобы я вас больше не слышал, – и, притянув к себе стул, он уселся на него верхом, опершись локтями о спинку.

Ждать пришлось недолго. Минут через десять раздался знакомый звонок.

– Подойди, – шепнул Святой хозяйке, – спроси, кто там. И чтобы бодрее спрашивала.

– Поняла, – закачала головой Валентина, направляясь к двери. И, остановившись у порога, нарочито громко поинтересовалась: – Кто там? – Никто не отвечал. – Кто там? – спросила она уже встревоженно.

Святой подошел к окну. Чуть приоткрыл портьеру и увидел, как из подъезда вышел мужчина. Несколько секунд он рассматривал его спину и, узнав, выкрикнул:

– Открывай дверь!

Руки Валентины суетливо завозились с замком, дверь распахнулась, и тотчас в комнату с грохотом ворвалось пламя. Взрывная волна откинула хозяйку к противоположной стене, сорвала с петель двери, а стекла брызнули так, что дождем осыпали присутствующих.

Святому показалось, что обвалился потолок, но когда он посмотрел вверх, то не без удивления обнаружил, что тот по-прежнему на месте. Правда, вместо светильника сверху зловеще торчал оголенный провод.

Шаман помотал головой, а потом спросил:

– Что это было?

– А хрен его знает, – честно сознался Святой. – Я думал, что дом взорвали. А где Резаный? – осмотрелся он по сторонам и с досадой прохрипел сквозь сомкнутые зубы: – Быстро сориентировался. Ушел, тварь! Ладно. Мы его еще отыщем, никуда он от нас не денется. Уходим отсюда, – поторопил Святой Шамана, который все еще не мог прийти в себя, – сейчас сюда набежит тьма народу.

Под ногами предостерегающе хрустело стекло, изувеченная дверь загораживала проход. Осторожно, стараясь не ободраться об искореженный металл, Святой перешагнул через порог, и его взгляд невольно остановился на обезображенном трупе. Невозможно было представить, что эту женщину всего лишь несколько минут назад можно было назвать симпатичной, что еще совсем недавно ее одолевали какие-то желания, что она мучилась, страдала, возможно, любила. Вместо лица кровавое месиво, глаз не видать, руки оторваны и держатся всего лишь на тоненьких сухожилиях.

Позади, не выдержав зрелища, рыгнул Шаман. А к слабонервным его отнести было никак нельзя. Проняло, значит.

Лестничная площадка была усыпана штукатуркой; мел, еще не осевший, туманом висел в воздухе и норовил забиться в носоглотку. Удивительно, но этажом ниже тускло горела лампа. Без конца наступая на выбитое в подъезде стекло, Святой с Шаманом спустились во двор. За их спинами слышались крики перепуганных жильцов, хлопали двери, во дворе заливались сигнализацией машины.

«Паджеро» стояла на том же месте, прижавшись к бордюру. Масюк сидел на пассажирском кресле, удобно откинувшись назад. Из салона негромко доносилась популярная мелодия, похоже, что он блаженствовал, наслаждаясь приятной песней. На Святого неожиданно накатила волна злости: мог бы выглянуть и посмотреть, что случилось, или, во всяком случае, двигатель бы завел. Герасим с силой распахнул дверь, и тотчас с кресла на него опрокинулось безжизненное тело вора. Широко открытые глаза Масюка выглядели философски спокойными и были устремлены в бесконечность, а на шее, залив светло-коричневую рубашку кровью, зияла страшная рана.

Заготовленные слова комом застряли в глотке и не желали выходить наружу.

– Костыль! – выдохнул стоявший рядом Шаман.

Только сейчас Святой обратил внимание на то, что Гриша Баскаков продолжает сжимать в руках пистолет.

– Он самый, – согласился Герасим.

Неожиданно он почувствовал себя очень незащищенным. На лбу Герасима выступил холодный пот при мысли о том, что где-то неподалеку отсюда находится Костыль и с равнодушным выражением лица наставляет на него ствол. Ему даже показалось, что раздался щелчок. Похоже, что Костыль передернул затвор. Святой уже хотел броситься под машину, как треск повторился. Тьфу ты! Шаман, всматриваясь в лицо Масюка, нелепо топтался на какой-то сухой ветке.

– Жаль, – высказался Шаман, – кранты Масюку, тут уже ничего не добавишь. Путевый был вор, с понятием.

– Ну-ка, помоги мне, давай вытащим, ему уже ничем не поможешь.

Святой, взяв под руки убитого, принялся стаскивать его на землю. Голова Масюка безвольно вихлялась из стороны в сторону, без конца обо что-то задевая. Воротник куртки зацепился за ручку, и Святому потребовалось несколько утомительных секунд, чтобы освободить покойника. Шаман, подхватив ноги Масюка, положил его на землю.

Уже в машине, когда двигатель завелся, Святой повернулся к посеревшему Шаману и проговорил:

– Не могли мы его взять, сам понимаешь. Нам сейчас чистыми нужно быть. Останови нас любой инспектор… И что мы скажем, откуда у нас в машине труп? Доказывай потом, почему ты не верблюд. – И, уже отъезжая, добавил почти с облегчением: – Мы его похороним, по-человечески, как заведено.

Выстрел не прозвучал. Костыль находился уже где-то далеко.

Святой невольно привстал, когда увидел в дверях высокого седого человека с интеллигентным лицом с на редкость правильными чертами. Старик близоруко сощурился, пытаясь рассмотреть через завесу дыма присутствующих, и, натолкнувшись взглядом на Герасима, уверенно двинулся к его столику.

На старика мало кто обратил внимание. В винном погребке близ Таганки собиралась самая разношерстная публика, и частенько за одним столом встречались прокурор и бывший осужденный, студент и преподаватель. Вино сближало всех и упраздняло чины и звания. Здесь каждый находил собственное «я», затертое в обычной жизни обязательствами, предрассудками и прочей бытовой и служебной шелухой. Можно было переговариваться в голос, не опасаясь, что тебя кто-то подслушает, сквернословить и знать о том, что за соседним столиком не стоит сотрудница и не морщит нос от твоей раскрепощенности.

Взгляды посетителей на старике не задержались, будто бы прошли сквозь него. Он был всего лишь одним из десятков пришедших.

– Как добрался, Пантелей? – коротко спросил Святой, пожимая сухую и теплую руку старика.

– Ой и не спрашивай, Герасим, – едва ли не с отчаянием воскликнул старик, присаживаясь на стул. – Для меня сейчас любая дорога тяжела. В моем возрасте у камина сидеть и кости простуженные греть надо. Поймешь, когда доживешь до моих лет. Ладно, не будем о грустном, – с оптимизмом воскликнул старик, – что у тебя стряслось? Как ты мне позвонил, так я, видишь, сразу и объявился.

Святой невольно улыбнулся. Наверняка Пантелей не считал себя стариком и говорил об этом скорее всего из кокетства, чем из-за осознания собственных лет. Многим были известны его маленькие слабости, и женщины среди них занимали не последнее место. Причем двадцатипятилетних девушек он считал безнадежно старыми, отдавая предпочтение восемнадцатилетним.