Рабыня - Тара Конклин

15 марта 1853 года

Стэнтон, штат Вирджиния

Луна висит низко и освещает эту страницу. Я погасил свечу, потому что светит полная луна, луна урожая, как назвал бы ее мой отец, сияющая чуть ли не ярче полуденного солнца. Это последняя ночь, которую я проведу под крышей моего брата, пока ты будешь спать в соседней комнате. Я не просил прощения, и, думаю, это к лучшему. Прощение не так легко заслужить, во всяком случае мне, и я не хочу больше обременять Джека своим присутствием здесь. Ему трудно это выносить, я вижу это по тому, как он отворачивается от меня, по тому, как сжаты его челюсти. Он готовится к путешествию на запад, в Орегон, и к новой жизни, а я отвлекаю его и напоминаю о том, что он стремится забыть. Ты, наверное, уже понял, что я не поеду с вами. Подозреваю, что понял. Дети понимают больше, чем хотелось бы нам, взрослым, а ты, я чувствую, уже достаточно мудр.

Я хорошо знаю, что обстоятельства рождения и воспитания ребенка, надежды и разочарования его родителей, их страхи и желания во многом определяют то, каким человеком со временем становится этот ребенок. Я не хочу, чтобы ты всю жизнь гадал, как ты попал к Джеку, какие события отдалили тебя от твоей матери и родных мест. Ты должен знать все, что знаю я, и именно потому я пишу сегодня эти строки.

Конечно, такое изложение имеет свои недостатки, и я их ясно осознаю. Я не писатель, и то, что я здесь изложу, может показаться маловразумительным или многословным. Кое-что из того, что ты прочтешь обо мне, о Джеке и Доротее, о Джозефине, о мистере и миссис Белл, может причинить тебе некоторое огорчение. Прочитав эти страницы, ты, возможно, увидишь меня в новом, худшем свете. Возможно, ты хотел бы, чтобы я вел себя по-другому, лучше, смелее. Когда ты станешь старше, надеюсь, ты узнаешь мир и поймешь, что каждый человек несет в себе несовершенство и вину, и изо дня в день он стремится исправить ошибки, которые совершил, починить то, что сломал. Это я изо всех сил и старался сделать, со всеми ошибками, свойственными людям.

Мне трудно думать о своем прошлом без великой и непреходящей печали, без чувства, будто ничто из того, к чему я прикасался, не приведет к добру. Что, сколько бы я ни пытался исправить положение, уже совершенные ошибки непоправимы. Я надеюсь, что, где бы еще я ни потерпел неудачу, какой бы вред ни причинил незнакомцам и друзьям, ты будешь на моей стороне. Не с кафедры, не на сцене. Не со словами, великими или громкими. Но своей жизнью, решимостью, гордостью и достоинством. Надеюсь, что через двадцать, тридцать или сорок лет, сидя на крыльце своего дома, глядя на возделанное тобой зеленеющее поле, видя своих детей, окружающих тебя любовью, ты на мгновение вспомнишь обо мне. Вот и все, чего я теперь искренне желаю. На мгновение посетить твои мысли, когда я уже покину эту землю, и, может быть, таким образом найти свое искупление, земное, не вечное, но все же священное.

Итак, вот эта история, история Джозефины, твоя и моя.

День, когда я впервые увидел Джозефину, запечатлелся в моей памяти четко и ярко. Это было поздним летним утром 1852 года. Я проспал не больше часа, когда маленький Салливан, один из сыновей мистера Раста, позвал меня. Он так громко постучал в дверь пансиона, что я проснулся с мыслью о пожаре, наводнении или каком-то другом проявлении Божьего гнева, обрушившемся на меня. Я выглянул в окно и увидел внизу мистера Литтла, который махал мне рукой. «Вы нам нужны, док, – крикнул Литтл. – Там, в сарае».

Литтл не отличался ни терпением, ни добрым нравом. Я поспешно собрался. Голова болела с похмелья, а колени, казалось, вот-вот подогнутся. Я медленно спустился по лестнице и вышел на крыльцо. Несвежий вкус виски все еще наполнял мой рот, и я сплюнул в сухую траву. В тот сентябрь лето длилось дольше, чем следовало, и дымка на горизонте и безоблачное небо предвещали еще один влажный и душный день. Но жара пока не наступила, и я возблагодарил Бога, который все еще оставался со мной, за прохладный воздух, овевавший мое лицо. Я кивнул Литтлу, когда он подвел мою лошадь, и, прежде чем сесть в седло, потряс головой, чтобы рассеять туман, который наполнял и ее.

Я последовал за Литтлом на поле в трех милях к востоку от города, к месту, которое я хорошо знал. Когда-то здесь была ферма, но не при моей жизни, и от этой неудавшейся затеи осталась только груда гниющих бревен на том месте, где когда-то стоял дом, и серый покосившийся сарай, стены и крыша которого наклонялись к земле под таким углом, что никакая физика не могла бы объяснить, почему он все еще стоит.

Когда мы добрались до сарая, солнце уже стояло высоко, и я прищурился, глядя на тех, кого изловил патрульный Джосайя. Вот тогда-то я и увидел ее в первый раз, ту девушку, Джозефину. Она была привязана к спине старой клячи Джосайи, жалкого раскоряченного животного, которое в ужасе прядало ушами, когда их обдувал ветер. Ее платье было похоже на платье домашней прислуги, не домотканое, но испачканное потом и кровью, а подол обтрепался и порвался. На ней были прекрасные ботинки, и Джосайя у меня на глазах стащил их с нее и сунул в свой мешок.

В то утро было трое беглецов, Джозефина и двое мужчин, один из которых был избит до полусмерти, а другого звали Бо. Мужчины сидели на земле рядом с сараем, прислонившись спинами к серой дощатой стене, первый то ли спал, то ли был без сознания, определить было трудно.