Жити и нежити - Ирина Богатырева

– Мега Дао! – провозгласил кто-то в микрофон, когда варганы смолкли. Под сценой глухо и радостно загудело, а парни сменили инструменты, переглянулись и начали снова, что-то очень похожее, разве что в новой тональности. Я решила, что мне пора уходить.

И тут увидела Ёма.

Он стоял рядом со сценой, чуть позади неё, за гигантским чёрным блоком монитора, и прижимал к уху телефон.

Он был весь в белом – свободная рубаха, перепоясанная красным поясом, и светлые его волосы сияли от этой белизны.

Я остановилась и смотрела на него, в пяти шагах, почти забыв, ради чего я здесь. Светлая, тихая радость плескалась в душе, или что там у нас вместо этого органа, вся муть и тревога, вся жуть пережитой ночи стекали с меня, как вода, и я подумала, что даже если он не совершенномудрый, это абсолютно неважно: для меня он – свет, сам светом став.

Он поднял глаза, заметил меня, и лицо его преобразилось. Он быстро нажал отбой, подскочил ко мне в два шага, сгрёб и объятьях и расцеловал.

Я висела в его руках, как рваная кукла. Я совсем не ожидала такой реакции.

– Славка! Ярославка! Ты приехала! Счастье моё, как я рад!

Я болтала ногами и пищала, чтобы он поставил меня на землю. Так растерялась, что больше ничего сказать не могла. Не про катафалк же ему говорить и не про то, как я сюда добиралась, только ради того, чтобы он меня сейчас вот так в воздухе замотал.

Наконец он отцепился, отстранился и вгляделся в мое лицо. Он и правда был счастлив. Лес мой, на меня ещё никто и никогда не смотрел с такой радостью и такой… таким… Нет, я не знаю, как называется у людей это чувство. Но с чего? Почему? Кто я ему? Дух ведь только, морок, трава.

– Можно я тебя буду звать Руся? – спросил он.

– Это ещё почему?

– Ну как? Ярослава, Яруся – Руся. Славой мне не нравится, Слава – это что-то слишком затасканное. А вот Руся…

– Назови хоть горшком…

– Ты чего такая?

– Какая?

– Никакая. Пойдём ко мне, а то здесь шумно.

Тут и впрямь было ужасно шумно: варганисты не умолкали, гнали без остановок. Их ритмы начинали вколачиваться в голову.

Ём развернулся и пошёл куда-то за сцену, увлекая меня.

– Устроили дискотеку, – говорил он в своей манере – на ходу. – А орги хотят, чтобы я сегодня что-то такое же играл. Ну, орги, организаторы, – зачем-то объяснил он, обернувшись через плечо, видно, вспомнил, что я их музыкантский сленг не по– нимаю.

– Прямо такое?

– Ну, такое не такое, но что-то в этом духе, языческое вроде. Им всякие мои классические инструменты не нужны. Кларнеты там, мандолины. Им что-то жёсткое подавай. Волынку или те же варганы. Как считаешь, я, как эти ребята, смогу? – Он снова обернулся. Глаза его весело сияли.

– Ты лучше сможешь, – ответила совершенно серьёзно.

Он рассмеялся:

– Да ладно тебе! Я ещё совсем играть не умею. Сложный инструмент оказался! Я на нём вчера весь вечер играл. Прямо устал, – он усмехнулся. – Вроде бы не первый день в музыке, но тут что-то особое. Хороший звук достать надо. Правда, и он из тебя его достаёт, это как-то обоюдно выходит.

Но было видно, что он доволен. За сценой тянулся палаточный лагерь, мы бодро пробегали его. Миновали штабные палатки, возле них стояли складные столики, на них – ноутбуки, а рядом полуголые люди с серьёзными лицами расхаживали, что-то резко командовали в рации. Кто-то из них махал Ёму рукой, на меня не обращали внимания.

– Думаю, ты права, конечно, – говорил он. – Сыграю, что же не сыграть. Я только своё хочу, а не то, что здесь надо.

– А что здесь надо?

– Я же говорю: тут все помешались на язычестве. Подавай им его – и всё тут. Осталось только петуха зарезать, прямо на сцене…

– Чёрного.

– Чего чёрного?

– Чёрного петуха.

– А. Откуда ты знаешь? Интересуешься?

– Язычество не ушло никуда. Оно в нас.

– А, ну, может, может. Я об этом не думал. Я вообще мало думаю, я вот что понял. А если и думаю, то всё больше о тембре и интервалах. Скоро отупею уже.

Он снова смеялся. Позади осталась большущая военная брезент-кухня, оттуда пахло чем-то солёным, горячим. Пошли жилые шатры – одинаковые, большие, в рост.

– Видишь, какую нам палаточку дали, – сказал Ём, сворачивая к одному из них. – Целый дворец! Проходи. Ребят нет сейчас. – Он откинул тент, пригнувшись, нырнул первым.

В палатке было пусто, вдоль стен валялись вещи, сумки, кофры от инструментов, сами инструменты, в одном углу лежали туристические коврики, в остальном же пол оставался неприкрытым – голая земля с вытоптанной травой.

– Как тебе? Хоромы! – Ём стоял в центре, раскинув руки, оглядывал, как царь палаты. – Нравится? Сейчас, – он что-то вспомнил и метнулся к вещам. – Сейчас. У нас здесь. Стул был где-то.

– Да ладно, не надо. Можно и на коврике посидеть.

– Да нет. Секунду. Кстати, знаешь, Айс пропал. Всё утро не могу до него дозвониться.

Я пожала плечами. Рассказывать, что знаю, где Айс и что с ним, я не собиралась.

– А он тебе сейчас нужен?

– Да нет. Так просто, для успокоения совести. А то мало ли. Ребята пилят: дескать, чтобы не ссорились, это не дело, только в проект включились… Я с ними согласен. Нет, не подумай, я не жалею, что уехал, но просто… Разрывать контракт не хочется. Надеюсь, он не будет меня сейчас бойкотировать. С него станется.

– Не станется.

– Думаешь? – Ём вынырнул из угла и внимательно посмотрел на меня. Что-то в голове прикинул. Сказал: – Да, возможно, ты права. В конце концов, я ему тоже нужен, не только он мне. Ну и ладно тогда. Вернусь, позвоню. А пока шут с ним.

Шут с ним, мысленно согласилась я, но промолчала. Это даже хорошо, что Ём ещё ничего про него не знает. Узнает, конечно. Но пока Айса найдут. Пока опознают, что этот безумный, агрессивный старик, мечущийся по этажам офисного здания, – тот самый Пётр Сваргин, у Ёма будет время отыграть концерт. А там будь что будет. Самое простое, если Айс скоро умрёт. Хотя некоторые умудряются жить без сознания ещё очень долго.

Нет, думать об этом сейчас мне тоже не хотелось.

– А, вот он! – провозгласил Ём, развернулся и выставил на середину, как трофей, – стул. Не складной, как я ожидала, а обычный стул, деревянный. За завалом вещей его не было видно. – Иди сюда, – сказал и потянул меня к себе за руку.

А сам смотрел в глаза.

И так смотрел, что я поняла: падаю.

– Ём, нам надо с тобой поговорить, – залепетала, чтобы удержаться. – Это очень важно. Это про меня.

– Про тебя? Конечно. Что случилось?