Жити и нежити - Ирина Богатырева

Сойдясь, девушки поднялись на сцену, выстроились полукругом и закончили песню. Выждали паузу, пока никто не понимал, что происходит. Потом одна из них звонко сказала в микрофон:

– Князь Ярило умер – кончилась весна. Кончилась весна – встречаем лето!

И запели боевое, радостное, с прихлопом, звонкими выкриками, притопывая, прошлись друг за другом посолонь карагодом: «Ой да Купала, ай да Иван…»

Но во мне ничто не отзывалось на их радость. Сердце по-прежнему обрывалось от тоски и предчувствия.

Кто-то положил ладонь на плечо. Цезарь. В его глазах была та же грусть.

– Сюда, госпожа, – сказал он, слегка склонив голову и указывая рукой. – Князь ищет вас.

На вершине холма, в стороне от толпы и праздника, стояли два прозрачных, словно сотканных из тумана и дыма, кресла. Мой солнечный брат сидел на одном из них, а у ног его – Джуда. Её лицо было как у Яра – сосредоточенное, прекрасное, преисполненное разлукой, нездешнее лицо. Но я видела, что она ничего не чует и не вспомнит с утра. Брат сжалился над ней: оставаясь при ней до конца, она уже грезила.

– Сюда, княжна, – повторил Цезарь. Мы стояли на холме, и я опустилась на второе кресло. Юлий, больше не шут и не кривляка, спокойный и бледный, встал у меня за спиной.

Вместе мы смотрели на сцену.

Девицы уходили, унося в руках снятые с голов венки из берёзы и жёлтые, длинноногие одуванчики, им хлопали.

– А теперь танцы! – выкрикнул кто-то в микрофон, и оказалось – Ём. Оказалось, вся его группа уже вышла, и они ударили сразу дружно, и закрутилась, понеслась по поляне безумная музыка, увлекая всех в пляс.

Поляна ахнула, вздрогнула, загудела и заходила, и скоро всё людское море кричало и колыхалось в такт.

– Радуйтесь, молодые боги! – призывал Ём в микрофон между композициями, меняя, как всегда, инструменты, и заводил что-то новое, такое же безудержное, и сам носился по сцене, как молодой сияющий бог.

Из-за реки потянуло ветром, где-то загромыхало, но гроза держалась на окоёме и на поляну не приходила. Туман и дым укутали берег, укутали ивы, и сверху казалось, что река побелела и засветилась в эту самую короткую ночь. А человеческое море плескалось. Плескалось и громыхало.

И неслась из-под холма музыка, и люди плясали, и носились духи всех окрестных полей.

О Лес, как они играли в ту ночь! Живым больше не играть так. Долго, долго, до изнеможения, взмокли, но всё играли, и их не отпускали. Поляна неистовствовала, поляна плясала, люди кричали, несколько раз музыканты порывались распрощаться, но им не давали. А я всё это время смотрела на Ёма. Я не сводила с него глаз. Я видела, что сейчас он делал всё, что мог, но это был ещё не порог: золотая цепь – любовь и признание – держала его, и он играл, как мог, но не более того. Он ещё не раскрылся, и я не была ему нужна.

Наконец им удалось со сцены уйти. Но поляна не угомонилась. Из общего гула родилось и запульсировало одно слово, с которым я все эти дни жила.

– Ём! – кричали люди. – Ём, Ём!

Но он не выходил.

– Ём, Ём. Ём-ом-ом.

Но он не появлялся.

– Ё-ооом.

И только когда его имя стало звуком, голосом, только когда так стали звать эту ночь, и эту реку, эти холмы, и эту грозу, зарождающуюся в вышине, – он вышел, но в его руках не было инструментов. Он вывел за собой свою скрипочку, свою кошечку, свою маленькую беспутную девочку, которую однажды откупил у смерти, – он вывел Динару, и поляна зашлась восторгом, а во мне всё застонало и оборвалось – ну зачем она тебе, Ём?..

– Ём-ём-ём-ёом-ом.

Они остановились у края, и вдруг стало тихо. Поляна оглохла. Стало так тихо, что мне показалось, музыка невозможна, ей не из чего произрастать. Но по его глазам, по глазам Ёма, как смотрел он в толпу, я поняла: сейчас всё будет. Он нёс музыку в себе.

И они начали.

Они запели на два голоса, а капелла, повели простую, задумчивую мелодию. Стояли с закрытыми глазами и слушали друг друга так, словно были на разных планетах. Одни на своих планетах. Пели канон: оборвавшись в одном голосе, мелодия продолжалась в другом, и так не кончалась, как змея, кусающая себя за хвост, как любовники, чья жизнь перетекает из одного в другого, пока любовь их жива. А потом мелодию забрала скрипка. Ём ещё пел, держал прежний рисунок, а скрипка ушла далеко вперёд, добавляя своё, и её голос был голосом земли, поляны, реки, леса и этих людей, что боялись дышать.

А Ём достал варган. Даже я не сразу поняла, как он это сделал, а по поляне прокатилось недоумение. Я почуяла это, а сама ещё боялась поверить тому, что вижу. А он уже играл, поддерживая скрипку, повторяя её голос, а потом забрал мелодию и вышел вперёд. Они играли дуэтом, но было слышно, что скрипка остаётся в стороне. Варган пел. Ём закрыл глаза и забыл обо всём. Он говорил то, что слышал внутри себя, что просилось через него и что он один мог рассказать. Он рассказывал свою жизнь, свой поиск, свои успехи и потери, и вдруг стало ясно, что скрипка молчит, давно замолчала, слушает, а варган говорит и про неё, про их любовь и про гибель этой любви, и про меня, и про каждого, кто был на поляне, – про всех, про всех нас.

Но разве это варган? Нет, это просто музыка, музыка звучала над поляной, в людях, у каждого в сердце, в них и про них, и, озарённые ею, они стояли и раскачивались, как лес и трава. И мысль, общая для людей и всех тварей, пульсировала в этой ночи над поляной, и мне казалось, я бы могла её в тот момент проговорить.

Мы бабочки, ангелы, тени. Звёзды, подвешенные в пустоте. Мы сложены из камня, из глины, из песка и воздуха, из полевых цветов и травы, из памяти и забвения. Мы руки неба, глаза деревьев, мы камни этого мира, живые камни этого мира, на которых строится судьба. Мы помним себя животными, оленями с ветвистыми рогами, кобрами в траве, птицами, рыбами. Мы не видим конца и начала жизни, наша душа спит с открытыми глазами и просыпается, только когда звучит музыка. Мы люди. Мы обладаем вечностью. Музыкой мы откупаем себя у смерти.

Я не могла вдохнуть. Мне казалось, от этих холодных, безжалостных звуков я распадаюсь. Время рассыпалось, время остекленело и разлетелось осколками, и из-за них проступало, глядело на меня прошлое, – всё, чем я была когда-то, всё, о чём помнит Яр и что я спешу позабыть. И вот мне казалось, я вспоминаю. Того и гляди вспомню, только протяни руку – но меня сковал ужас. Я была нежитью, и я была его житью, я стояла на опушке Леса и рыдала, но не могла сделать ни шагу, не могла сделать ни шагу к нему. То, о чём играл Ём, меня не пускало.

И тут я ощутила в кулаке – жребий. Ём играл на границе слышимости, он был здесь и не здесь. Он был на пороге. Он навсегда покидал свой Лес, сумеречную зону сознания, отныне он был больше, чем мог, и я была частью его.

Границы раздвинулись, вдруг стало видно далеко. Я поняла, что Юлик исчез. Я поняла, что Цезарь следом за ним растворился в пустоте. Сдерживая страх, я взглянула на брата. Он сидел, смежив веки, и лицо его, прекрасное и прозрачное, как вода, было исполнено счастливой муки.