“…я прожил жизнь”. Письма. 1920–1950 гг. - Андрей Платонович Платонов

М<осква>, 12/vi, 1 ч<ас> ночи.

Дорогие дети!

Не знаю – дойдет или нет эта открытка до вас: точный адрес ваш мне еще неизвестен[683]. Пишите скорей – как вы устроились, чем вас кормят, хорошо ли море, – обо всем, даже о мелких делах и событиях.

На другой день после вашего отъезда явился Жорж, а 9-го он уехал в Ростов[684]. Заходил Сац[685]. В 6 №ре “Лит<ературного> крит<ика>” все же идет его положительная статья обо мне[686], – он ожидает для себя некоторых неприятностей. Чувствую себя плохо без вас, я привык жить только в семье и любить вас обоих. Все время очень скучно. Кошка Тихон и то тоскует по вас, мяукает, 3 дня ничего не ела, даже колбасу, – купил молока, теперь ест по-прежнему. Сижу до света за письменным столом, пишу про ад и рай в пустыне[687], пока не застыну от усталости и ночного холода. Погода здесь, как и при вас, частые дожди и пр<очее>. Валя[688] ночует. Петя[689] уехал. Целую и обнимаю вас. Жду длинных писем. Нужны ли деньги?

Ваш А.

Впервые: Архив. С. 519. Почтовая карточка. Публикация Н. Корниенко.

Печатается по автографу: ИМЛИ. Ф. 629. Оп. 3. Ед. хр. 16. Л. 1.

[196] М. А. Платоновой

15 июня 1935 г. Москва

Дорогая Мария.

Почему ты не пришлешь письма? Или ты поступаешь по-старинному – “с глаз долой – из сердца вон”?

Мне же ведь очень скучно. Хоть и велика Москва на глаз, но она бывает пустой, когда нет в ней того, кого любишь.

Я всегда удивлялся твоему поведению. Как будто ты в глубине души лишь лицемеришь со мной. Всё это странно. Ты ведь знаешь, в каком положении я остался, как много у меня заботы и работы. А я прошу только об открытках хотя бы. Я тяжело переношу неизвестность и сам, как ты знаешь, никогда не мучаю другого тем, что скрываюсь без вести.

Открытку я тебе уже послал[690]. Не знаю – дойдет ли она: точного адреса у меня нет. Это письмо тоже пойдет наудачу. Сейчас 2 ч<аса> ночи, т. е. уже 15/vi.

Удивительно тяжело работать силой сердца, т. е. в литературе, когда само сердце непокойно и тебя, которую я люблю навсегда (это не фраза), нет со мной. Ты подозреваешь, что я люблю у тебя только тело. Это неверно. Верно то, что я люблю тебя вдвойне: тебя самоё, т. е. твое существо человека, и тело как бы отдельно. Физическая привязанность моя к тебе сильна, но она лишь небольшая часть моего чувства.

Не случилось ли с вами чего худого? 16/vi дам телеграмму[691], которую ты будешь иметь вперед этого письма.

Что там делает сын? Опиши его состояние – доволен ли он, или так себе?

Пишу и смотрю на твой портрет в овале над столом. Целую обоих вас.

“Офелия, о нимфа,

Помяни меня в твоих святых молитвах”[692]. —

Ваш Андрей.

15/vi, 35, Москва.

P. S. Написал, и стало легче немного, как будто поговорил с тобою вблизи.

Отчего у тебя нет этой необходимости?

Печатается по первой публикации: Архив. С. 520–521. Публикация

Н. Корниенко.

[197] М. А. Платоновой

19 июня 1935 г. Москва

Москва, 19/vi.

Здравствуй, Муся, Муза моих рукописей и сердца. Ты действительно моя Муза во плоти. Как мне трудно (внутренне трудно) без тебя; если бы я знал, что мне придется так тосковать без тебя, так болеть, я бы не пустил тебя. Без тебя мне не дышится. Я ничего не скрываю от тебя, – даже не знаю, как дожить до того дня, когда я тебя встречу в Москве. Дорогая Муза, – давай я тебя буду звать всегда этим именем, я нашел для тебя подходящее определение лишь на 14 году супружества. Это именно так. Я не могу поручиться, сумею ли я тебя дождаться, не заболев.

Извини меня за назойливость любовника, но вторая молодость моя, вторая весна далеко не кончилась, – та, которая началась в феврале. Она, может быть, лишь начинается, эта весна, и она причиняет сердцу такую жестокую боль, что ни работа, ни сон меня не берет. Засну, и вижу тебя во сне рядом, сжимаю тебя, а это сбившееся одеяло. Эта постоянная галлюцинация замучила меня, нервы расшатались вдребезги, я, вероятно, безболезненно не дождусь тебя. Сегодня залил простынь и свое белье семенем, причем в ужасном количестве, и не вставал, пока Валя не ушла, тогда я вымыл, как мог, под краном, а белье себе надел другое из чемодана.

Наверно, я расшатаюсь совсем. Если я тебя буду когда-либо и почему-либо лишен надолго, я кончу сразу жизнь. Ведь это смешно, – 35-летний человек терзается как юноша, у него трясутся руки, он не может справиться со своим воображением, у него стоит фаллос от одной мысли о той, кто находится за 1½ тысячи верст.

Милая моя, помни о том, кто тебе предан будет до последнего дыхания, кто, может быть, и умрет из-за тебя, из-за этой странной, “старинной”, вечной любви. Ни друг, ни работа, никто не заменит мне мою Музу, живую Музу, тебя, дорогая девочка. Я рвался к тебе, ходил в издательство[693], на фабрику[694] и т. д. – хотел денег. Редактор Колесникова[695] больна, второй месяц в больнице. И когда я кончу для них рукопись, то деньги получу не раньше, как выздоровеет эта Колесникова и, т<ак> сказать, завизирует рукопись, что она хороша. А когда это будет! Разве я дождусь? То же на фабрике (кино). В лучшем случае деньги будут в середине июля, – тогда поедем, м<ожет> б<ыть>, все вместе куда-нибудь. Не на юг, а хоть в псковскую деревню, я буду так счастлив быть с тобой.

Муза, возвращайся ко мне, не ожидая конца твоего срока, мне очень тяжело. Божинский[696] и Ник<олай> Мих<айлович>[697] советуют мне заняться лечением и отдыхом[698]; я изменился с тех пор, как ты уехала. Но тресту я должен, работы еще много, – как же я поеду, все подгоняют – давай скорей. А как я могу скорей работать с таким сердцем, когда оно думает лишь одно. Все видят, что я нездоров, но причина неизвестна. Впрочем, иногда люди догадываются правильно, но трудно сказать громко всем: “Товарищи, я сильно болен оттого, что слишком сильно люблю свою жену и ее нет