“…я прожил жизнь”. Письма. 1920–1950 гг. - Андрей Платонович Платонов

я еле-еле влачу свои дни в ожидании тебя.

Ты всё думаешь, что я тут вожусь с Костькой[711], что меня дома нет. Это неверно. Я вижусь с Келлером, с Сацем, виделся со Степ<аном> Мих<айловичем>[712] (Катя его уехала в лагерь, он едет к ней тоже). Дома меня не бывает фиктивно: я не откликаюсь на один звонок, а всем, кому вход не запрещен, велел звонить условным звонком (несколько раз). Верно, позавчера приходила Зина с Петром Васильевичем, был звонок, я вышел спустя время, увидел записку в дверях. Я бы их, конечно, впустил, но ошибся, думал, что Симонов[713]. Такие ошибки возможны, но иначе люди мешают заниматься.

С Костькой я не вижусь по простой причине. Мы серьезно поссорились как-то, стоя на дворе, в присутствии Луговского[714]. Он (Костька) изволил меня упрекнуть (потом он говорил, что это он иронически) в некотором недостатке революционности. Я его отпел так, что он завизжал, забрызгал слюной как прапорщик. Луговской был на моей стороне. Так что К<остька> отпал к чертовой матери.

Мое литературное положение улучшилось (в смысле отношения ко мне). Сказал один человек, что будто бы мною интересовался Сталин в благожелательном смысле. Сказал человек осведомленный[715]. Это возможно.

Ну, пиши же мне, дорогая. Я тебе пишу почти каждый день. Береги себя и сына для меня. Так болит душа, что при всем напряжении воли трудно справиться сразу и с разлукой с тобой, и с недомоганием.

До свиданья, милая моя.

Твой Андрей.

Я знаю, что ты непричастна к мерзким пустым конвертам. Это не может быть, чтоб моя Муза так “шутила” со мной.

Печатается по первой публикации: Архив. С. 526–528. Публикация Н. Корниенко.

[201] М. А. Платоновой

28–29 июня 1935 г. Москва

Дорогая Музочка!

Сейчас получил (в 9 ч<асов> веч<ера>) твое письмо от 25/vi.

Я жалею, что дал телеграмму по поводу двух твоих пустых конвертов и написал два раздраженных письма по этому поводу. Письма твои я получил все, кроме этих двух. С ними какая-то загадка. Я давно договорился с почтальоном. Все твои письма я либо получаю сам, либо мне он их бросает в форточку кухни, когда я отсутствую (в тресте). Что случилось, когда ты мне прислала пустой бланк перевода и чистую бумажку с ругательным словом, – для меня, вероятно, навсегда останется тайной. Если это остроумие или символика, то оно достойно лишь пошляков. И, кроме того, непонятно, непонятно! Я бы сильно подозревал Костьку, но нет данных, фактов для этого.

Извини меня за телеграмму по этому поводу. Я тогда сильно расстроился, был оскорблен, не сообразил сразу, что ты, возможно, об этом деле знаешь столько же, сколько я, – ничего.

Если ты передаешь там кому-то письма (заказные) для сдачи на почту, то больше не делай этого. Лучше отправляй почаще простые, и сама, они тоже доходят. Пиши всё и не бойся, что какой-то стервец читает их. Читаю и перечитываю их только я.

Итак, не обижайся на меня. Подумай, как тебе было бы тяжело, если б ты получила от меня пустую бумажку со словом “пизда”, или грязный обрывок какого-то бланка.

Ты пишешь “уверена, что пьешь много, а ешь мало”[716]. Вот что. Я не пью совсем, хотя бы потому, что нездоров, да и не на что.

Ты спрашиваешь, что делают мои герои – “Лида и пр.”. Лиды у меня нет. Ты путаешь. Есть Вера, которая уже умерла от родов, когда Н. И. Чагатаев[717] был в Сары-Камыше. Вещь не мрачная. Келлер плакал не от этого, а оттого, что вещь – человечная, что в ней совершаются действия и страсти, присущие настоящим мужественным и чистым людям. Плачут не всегда от того, что печально, а оттого, что прекрасно, – искусство как раз в этом. Слезы может вызвать и халтурщик, а волнение, содрогание – только художник.

Ты пишешь, что я сплавил вас, а теперь – история. Какая же история? Я не знал, что тебе неприятно, когда тебя любит муж.

“И ради всех святых (наших) не сходи с ума”.

Смотри, разумные не любят. Ты как раз чрезвычайно умна, что мне и нравится, и нет. И какая ты злая. “Вдруг рукопись не примут? Столько потеряно времени. Что будем делать тогда? На авансы надежды уже нет”. Разве можно меня упрекать в этом? Неужели, ты только и связана со мной одними матерьяльными интересами? Как мало, в сущности, в тебе любви и как много хозяйственных соображений. Не бойся ничего, ты будешь жить хорошо. Только не задавай мне таких вопросов, я их не люблю слышать от тебя.

Сегодня встретил Павленко на дворе. Он мне опять говорил о даче для меня[718] (я тебе уже писал об этом). Как будто дело реальное. Я думаю, это тебе приятно знать. М<ожет> б<ыть>, на будущее лето ты уже будешь жить на своей просторной даче и мы втроем разведем сад и огород, потом ты родишь для меня девочку, похожую на тебя. Неужели не хочешь?

Когда же ты приедешь? У меня дрожит сердце от одного воображения – что будет тогда между нами на нашем спальном ложе! Как я буду питаться тобой! Дождусь ли я этого, или что-нибудь неотвратимо помешает приблизиться тому времени. Не сердись на меня больше никогда.

Я понимаю, что зря пишу такие сплошь любовные, неинтересные для тебя письма. Любовь ведь завоевывается иначе – тактикой, незаметной хитростью и т. д., но я иду напрямик, дуром, как безумный, и результаты не могут быть хорошими.

До свиданья, милая, первая и последняя моя Муза, прекрасная чистая жена и друг.

Целую тебя в губы, в глаза, в щеки <нрзб>[719].

Твой Андрей.

Привет и рукопожатье дорогому сыну.

Печатается по первой публикации: Архив. С. 529–530. Публикация Н. Корниенко.

Датируется условно – по содержанию письма.

[202] М. А. Платоновой

2 июля 1935 г. Москва

Прошу телеграфировать здоровье. Когда приедете. Целую обоих. Андрей.

Печатается по первой публикации: Архив. С. 530. Телеграмма. Публикация Н. Корниенко.

[203] М. А. Платоновой

3 июля 1935 г. Москва

Вторично прошу телеграфировать твое положение.

Печатается по первой публикации: Архив. С. 530. Телеграмма. Публикация Н. Корниенко.

[204] В редколлегию издания “Две пятилетки”

25 июля 1935 г. Москва

В гл<авную> редакцию “Две пятилетки”.

В редакцию “Красной нови” мною 18/vii была отдана рукопись “Джан”[720]