19-я жена - Дэвид Эберсхоф

Наконец в три часа пополудни церемония закончилась. Пока другие рыдали, я просто сидела на скамье, обессилевшая и опустошенная, но совсем не так, как ожидала. За время моей болезни — я была совершенно убеждена в этом — я никогда еще не чувствовала, что так близка к могиле.

Ту ночь мы с мамой провели в доме Лидии. Я лежала в постели, не в силах заснуть, а рядом со мной спала мама. С каждым вдохом она издавала чуть слышный храп, и веки ее подергивались от сновидений. Я завидовала спокойствию ее души и крепости ее веры. Мне страстно хотелось знать то, что знает она, черпать в этом знании утешение и поддержку. Я все думала о своем долгом дне в Доме Облачений. Почему же я не такая, как другие Святые — все эти добрые люди с открытыми сердцами? Откуда у меня такой скептицизм? Я пыталась заснуть, но мои мысли метались в голове вместе с образами, увиденными во время Церемонии. Каждый раз, как я припоминала какую-нибудь подробность — Еву, с ее прекрасными волосами, или Сатану, прыгающего на одной ножке, — что-то во мне сопровождало эту деталь комментариями, которые не были ни чистосердечными, ни серьезными. «Почему у Евы парик из конского волоса? Вот уж не думала, что Сатана умеет плясать шотландскую джигу!» Я пришла к убеждению, что у меня злое сердце и что я одинока в своем злосчастье. Я скоро умру, заключила я, и во всем виновата я сама.

Через некоторое время я услышала, как отец и Лидия вошли в ее спальню наверху. Они говорили о выступлении Дайанты в школе. «Она может наизусть прочесть „Догматы Веры“ от начала и до конца». Их голоса стали глуше, потом и вовсе затихли, и я услышала знакомый скрип кровати, вздох перьевого матраса, принявшего двух людей, слившихся в объятии в одно целое. А затем — ничего, полная усилий тишина, столь привычная в доме, где много жен.

Я встала и вышла из дому. Ночь стояла ясная, и дым-дерево[82]четким силуэтом выделялось на фоне забора. Из трубы дома густой дым столбом поднимался в прохладный воздух. Над Долиной черно высились горы, а достигшая трех четвертей луна набросила на все вокруг серебристую сеть. Я присела на пень у водяного насоса и посмотрела назад, на маленький дом Лидии. В ее комнате горела свеча; через некоторое время мой отец показался в окне. Он глядел на свою землю, на дома за пределами участка. Уверена: меня он не заметил, хотя от лунных лучей светилась моя ночная рубашка. Отец долго стоял у окна, будто на душе у него лежала какая-то тяжесть. Потом он смочил языком большой и указательный пальцы руки и невидимым мне жестом загасил свечу. Окно погасло. Теперь весь дом погрузился во тьму, и через некоторое время дым из трубы поредел, а затем и совсем растаял. Поэт мог бы вообразить, что мир окончил свое существование, если бы не ветерок, колебавший юные листочки дым-дерева.

Проснувшись утром, я обнаружила, что болезнь моя отступила. Никто так и не смог никоим образом этого объяснить, хотя многие пытались это сделать.

Вскоре после моего выздоровления я обрела своего первого поклонника. Финли Фри был впечатлительный молодой человек с художественными наклонностями, которому нравилось рисовать с меня наброски и делать эскизы в мамином саду. Между прочим, он оказался младшим братом одной из любимых жен Бригама, Эммелины, которая по большинству подсчетов шла под номером десять, хотя, по правде говоря, я полагаю, что тут придется сделать скидку на существование еще нескольких жен, на которых Бригам женился, но очень быстро оставил по причинам, о каких мы никогда не узнаем.

Наша дружба с Финли была еще совсем молода, когда Бригам вызвал мою маму к себе в контору в Дом-Улей. Как Президент и Пророк Церкви и как глава Территории Юта, Бригам действительно был очень занятым человеком. Мама могла лишь предположить, что вопрос, который он пожелал обсудить с ней, вызывает у него серьезную тревогу. Однако, когда она села перед его столом, он серьезным тоном, более подобающим хранителю закона, чем человеку, вмешивающемуся в чужие дела, посоветовал моей маме положить конец моим отношениям с Финли.

Мама вступилась за меня:

— Все, что он делает, — это рисует, как она сидит у меня в саду на ограде.

— Сестра, поверь мне. Этот мальчик слаб душою.

Вмешательство Бригама было столь необычным и говорил он таким настойчивым тоном, что мама поверила: мнение Пророка основано на чем-то ему хорошо известном. Когда она передала мне их разговор, я была так же озадачена, но я знала: Бригам может быть всяким, но никак не лжецом.

На следующий день в кондитерской Годдарда на Мейн-стрит я встретилась со своими подружками. Хотя мы с Кэтрин и Люсиндой встречались за пирожными и беседой всего три дня назад, за этот промежуток произошло довольно много такого, о чем стоило поговорить, — важные подробности нашей жизни могли бы заполнить несколько часов. Мои новости, разумеется, касались Пророка.

— А мне всегда нравился Финли, — сказала Кэтрин, моя талантливая подружка, отличавшаяся большим мастерством в парикмахерском искусстве. Ее интерес к волосам начинался с ее собственных золотисто-рыжих локонов, которые она вечно разглаживала, заплетала, расплетала и всячески играла с ними. — С чего это Бригам вдруг захотел тебя от него защитить?

— Это совершенно ясно, — ответила Люсинда, — он завидует.

— Завидует? — удивилась Кэтрин. — Энн Луизе?

— Не будь такой тупой. Он завидует Финли.

Люсинда была девушка сообразительная, с прекрасной памятью. Она помнила все воскресные наряды, которые я надевала с двенадцати лет.

— Зачем бы Пророку завидовать Финли Фри? Он что, тоже рисовать хочет?

— Кэтрин, ты знаешь — я тебя обожаю, но иногда меня мучит вопрос: что происходит в этой твоей головке? Энн Элиза, объясни ты ей! — Люсинда повернулась ко мне и выбросила в мою сторону ладонь жестом, говорившим: «Скажи же ей!»

— Единственное, что мне приходит в голову, — это то, что он каким-то образом узнал, что Церемония Облачения оставила у меня довольно много вопросов.

— Ну, дамы, когда же вы раскроете глаза? — Люсинда глядела то на меня, то на Кэтрин, то снова на меня. Ее сероватые глаза серебристо отблескивали, словно зеркало, и я даже видела в них что-то вроде своего отражения. — Он просто не хочет, чтобы какой-то мальчишка болтался вокруг твоего двора.

— Почему не хочет?

— Ну, по-честному, я что — обязана тут одна за всех за вас думать? Он сам хочет на тебе жениться.

— На мне жениться?

— Боюсь, что да.

Последовала продолжительная трескотня девичьих рассуждений — о том, как Бригам сделает мне предложение, какой по номеру женой я стану и поселит ли он меня в отдельном, моем личном доме, как он поступает со своими любимыми женами, или вместе с другими, в Львином Доме.