Стратегия Византийской империи - Эдвард Николае Люттвак

Другое сообщение также было лишено стратегического содержания, хотя само по себе оно интересно: в 1372 г. Чжу Юаньчжан, основатель династии Мин, правивший под девизом Хун-у, послал известие о своём восшествии на трон императору Византии. Он не стал бы ему докучать, если бы знал, что владения Иоанна V Палеолога (1341–1376 гг.) к этому времени сводились к уменьшившемуся в размерах и обедневшему Константинополю с небольшими остатками земель на островах и полуостровах, а сам византийский император трижды подвергся унижению: он пережил заключение в долговой тюрьме в Венеции, когда пытался заручиться помощью Запада, а также узурпацию престола, совершённую его родным сыном, Андроником IV Палеологом, и вассальное подчинение османскому султану Мураду I, вернувшего ему титул «самодержца». В самом деле, близилось полное окончательное крушение империи, и оно было лишь отсрочено ещё на 80 лет до 1453 г. благодаря исключительной удаче, равно как и жалким остаткам дипломатического гения, а в самом конце – исключительному героизму.

Из текста извещения становится ясно, почему минский император Хун-у, бывший прежде голодным крестьянином, буддийским монахом и повстанцем Чжу Юаньчжаном, был вынужден распространить весть о своём восшествии на трон как можно шире. Он представляется первым китайским правителем Китая после монгольской династии Юань Хубилай-хана и стремится получить признание законности своей новой династии Мин, взывая к национальным чувствам, которые кажутся удивительно современными:

Возможно, посланником по имени Не-ку-лунь был францисканец Николай де Бентра (de Bentra), епископ Ханбалыка, как по-монгольски называлась резиденция кагана, то есть столица империи Юань, ныне известная как Бэйцзин, Северная столица, то есть Пекин.

Отношения Византии с кавказскими государствами были сложны и чреваты неопределённостью, но они не несли империи никакой «тбилисской угрозы». Это было верно и по отношению к мусульманам-арабам, после того как их вторая осада Константинополя потерпела неудачу в 718 г., несмотря на периодически возникавшие в дальнейшем опасные ситуации, как было в 824 г., когда воинственные мусульмане-арабы, бежавшие из омейядской Испании, захватили Крит. Правда, на границе продолжался хронический джихад, перемежавшийся пограничным мародёрством с обеих сторон, но угрозы самому выживанию империи уже не было. Что же касается вновь набиравшего силу Запада, то он мог угрожать лишь византийским владениям в Италии и Далмации, но должно было пройти примерно двести пятьдесят лет, прежде чем войска Запада смогли напасть на Константинополь, поскольку для этого требовался многочисленный флот, причём достаточно сильный для того, чтобы разгромить мощные византийские военно-морские силы.

Иначе обстояло дело с Болгарией. Она находилась не так уж далеко от Константинополя, на расстоянии, преодолимом для пешего похода; поэтому она представляла собою смертельную угрозу в том случае, если бы критическое положение на других фронтах, восстания или гражданская война ослабили городской гарнизон, как это могло быть и бывало в действительности. Поэтому Болгария привлекала к себе самое пристальное внимание византийских императоров, причём во всех возможных обстоятельствах: любое болгарское государство к югу от Дуная, независимо от его силы или слабости, невзирая даже на его намерения, неизбежно представляло собою смертельную угрозу выживанию империи[300].

За Дунаем лежали бескрайние просторы евразийской степи, откуда в своё время хлынули гунны, подточившие силы Западной империи, затем авары, почти захватившие Константинополь в 626 г., а за ними и сами булгары, которых, пока существовала империя, сменяли печенеги, мадьяры, куманы и монголы Темучина.

Только граница по Дунаю, защищённая византийскими войсками, подкреплёнными византийским речным флотом, могла обеспечить должную охрану и послужить препятствием (зачастую оценивавшимся слишком высоко) для нашествий из степи. Болгары не могли этого сделать по определению: если они были достаточно сильны для того, чтобы самостоятельно защищать границу по Дунаю, они неизбежно стали бы угрозой и для Константинополя; если же они были слишком слабы, тогда не только они сами, но и Константинополь был бы в опасности. Только такая Болгария, которая была бы сильна и притом рабски покорна, могла стать желанным соседом Византии, но такое невероятное совпадение случалось лишь в переходные периоды, когда болгарское государство становилось, но ещё не стало слишком слабым для того, чтобы защищать Дунай, или же, напротив, становилось, но ещё не стало слишком сильным для того, чтобы угрожать Константинополю.