Набоб - Ирэн Фрэн

Март 1764 года

Все складывалось ко всеобщему удовольствию. Маленькая армия выглядела великолепно, пугала местных жителей, и налоги благополучно поступали. В первый же месяц Мадек занял деньги у банкиров Бенареса и велел отлить пушки в литейных мастерских при базаре. После второго похода он вернул долг и набрал тысячу сипаев. Он мог бы остаться еще на несколько месяцев, но боялся, что тогда поход придется на самую жару в мае и июне. До славы было еще далеко. Но он был уверен в том, что сможет без осложнений пересечь западные равнины, и горел нетерпением отправиться в путь. Иезуит разделял его желание. «Агра, Агра! — постоянно повторял он. — Ах, Мадек, когда ты увидишь Тадж-Махал!» Ожидание сблизило их. Они без стеснения говорили друг другу «ты», Вендель перестал называть Мадека слащавым «сын мой», а Мадек перестал испытывать к священнику неприязнь.

Наконец пришел день, когда они смогли отправиться в путь. Бенарес по-прежнему спокойно сжигал своих мертвых на гхатах, а его раджа, набив до отказа свои сундуки собранными налогами, избрал себе вместо человека в черном другого фаворита.

Путешествие было долгим. Голод усеивал дороги костями животных. Время от времени они встречали толпы изможденных крестьян или натыкались на разбойников, которые исчезали после первых же ружейных залпов. Мадек заранее закупил провизию, и они не страдали от ее нехватки. Только жажда уже несколько дней мучила солдат, потому что эти равнины последний муссон обошел стороной. Они не дошли до Дели, столицы Великого Могола, на которого, как говорили, нельзя было положиться, и свернули на юг. И вот однажды, мартовским утром, выйдя на равнину, у величественной и спокойной реки они встретились с чудом, о котором им рассказывал иезуит, — они увидели ослепительный купол Тадж-Махала и великолепные мраморные минареты. С этого момента Мадек не мог смотреть ни на что другое. Солдаты требовали сделать остановку, просили пить, кони тоже устали, но Мадек шел вперед, не слыша вздохов вокруг себя. Он даже не обратил внимания на развалины города и Красную крепость. Воздушный, молочно-белый Тадж, казалось, парит между небом и землей, как описываемые в сказках дворцы фей. Мадек боялся, как бы он не растаял в голубом небе.

— Знаешь, — говорил иезуит, вытирая пот со лба, — его построил Джехан-шах в память о своей любимой супруге. Ее звали Мумтаз-Махал, она умерла во время родов, рожая ему четырнадцатого ребенка. Император был безутешен. Двадцать лет, Мадек! Слышишь? Двадцать лет строили Тадж-Махал. Сюда свозили все самое лучшее, что есть в Азии: цейлонские камни, иранский мрамор, рубины Голконды, тибетский нефрит, сердолик из…

Мадек не слушал. Они находились в пригороде Агры. На какое-то мгновение купола Тадж-Махала исчезли из его поля зрения. Мадек пришпорил коня. У него кружилась голова. Чем ближе он подъезжал, тем дальше казался ему Тадж-Махал и реальнее возможность того, что он вот-вот растворится в воздухе. Теперь он понял, почему это видение так привлекает его, так восхищает, как не восхищало ничто, кроме Годха. Это было мертвое место, гробница, мавзолей, и вместе с тем это было место любви. В этой торжественной и изящной архитектуре он видел воплощение единственного жизненного урока, который успел затвердить: жизнь коротка, и лишь любовь может спасти ее. Он видел перед собой образ такой же страсти, как та, что мучила его самого: любовь к тому, кого нет рядом. Любовь, которая терзала его болью с того самого дня, как он уехал из Годха, но она же очистила его, как очищают пост или паломничество. И он летел навстречу Тадж-Махалу, как будто озаренный свыше, он стремился к куполам и минаретам, ибо в них он узнавал ту же меланхолическую и нежную силу, которая с того мгновения, как он сбежал от англичан, постоянно вела его в Годх, к его владычице, встречу с которой он в глубине души уже предчувствовал.

Иезуит догнал его. Сидя на коне, он продолжал исполнять роль гида.

— Двадцать лет, двадцать тысяч строителей, но император не желал остановиться; он начал строить на реке мост, который должен был соединить мавзолей его супруги с его собственным мавзолеем, таким же, только из черного мрамора. Уже начали искать мрамор и драгоценные камни, построили опоры моста. Но сын императора сверг отца. Джехан-шах окончил свои дни в тюрьме Красной крепости, его единственным утешением был вид из окна на гробницу возлюбленной.

На этот раз Мадек слушал внимательно. Он представил себе стареющего императора, который остаток жизни провел в темнице, глядя на купола Таджа. Любовь, любовь к тому, кого нет рядом, вот в чем все дело. Мадек хотел раскрыть тайну этого чуда. Купол мавзолея исчез из вида, заслоненный парком, огромным садом, похожим на те, что он видел в Годхе, только раз в сто больше. За исключением водоемов, территория была не ухожена. На заросших аллеях теперь играли обезьяны. В зарослях порхали попугаи. В центре ансамбля находился длинный узкий пруд, вода из которого поступала на все клумбы. Мадек остановился, привязал коня к стволу дерева и пошел дальше пешком. Журчание воды в чадарах, мраморные каскады водопадов — все напоминало ему Годх. Он первым поднялся на террасу, ведущую к гробнице. Здесь в тени дремали индийцы, по большей части мусульмане; стражники, нищие — все было так знакомо… Мадек раздал несколько монеток и вошел внутрь.

У входа по-прежнему лежали груды серебра, оставшиеся от гигантских ворот. Мадек мог бы вспомнить о бесчинствах Угрюма, о бессильной ярости, с которой он крушил тяжелые плиты и украшенные драгоценностями фризы. Но он не мог сейчас думать об Угрюме. Это место, казалось, было неподвластно истории, даже самым жестоким ее пароксизмам. Гранат, сердолик, порфир, изумруды, лазурит, рубины, сапфиры, нефрит и мрамор: иезуит не солгал. Это был шатер, раковина, воздушный дворец, но при этом он был выстроен из самого твердого, самого тяжелого камня.

Следом за Мадеком вошли солдаты. Он постарался затеряться в извилистой галерее, которая огибала центр здания. В каждом зале чувствовалось движение свежего воздуха. Умереть здесь. И почить в мире. Его рука долго ласкала вырезанный из мрамора ирис; он завидовал Джехан-шаху и его супруге. При жизни их окружали слава и могущество. Смерть только возвысила их до вечности, подняла в этом взлетающем вверх драгоценном камне к небесам Индии.

Мадек глубоко вздохнул. Здесь хотелось ничего не знать и не чувствовать. Но жара, запахи, звуки Индии не отпускали, не позволяли забыться.

Мадек услышал шаги солдат и назидательный голос отца Венделя. Он спустился в сад и отвязал коня. Долго смотрел на отражение купола в пруду, стараясь сохранить в памяти это волшебное место. Но оно уже ускользало, и он почувствовал, что сейчас заплачет. Тогда он вскочил в седло и повернулся спиной к мавзолею. Вскоре его нагнали солдаты. Они были голодны и хотели пить. Однако в их изможденных лицах появилось нечто новое, мечтательное, как после хмельной ночи.

Отец Вендель чуть заметно улыбался, и вид у него был хитроватый. Он сгорал от нетерпения, но видя, что мысли Мадека где-то далеко, ждал, пока тот придет в себя, чтобы обсудить с ним план, который лелеял с самого начала путешествия. Он не успел сказать и десяти слов. Он даже не успел предложить остановиться именно в Агре, где его должна была принять католическая община и представить императору, когда Мадек жестко перебил его: