Убийство номер двадцать - Сэм Холланд

и вместе завтракают. Адам пытается не обращать внимания на овсянку – любимый завтрак того, другого мужчины. Потом чистит зубы ее зубной щеткой, и вскоре они вместе стоят у открытой входной двери.

На улице холодно. Ветер яростно врывается в дом, отчего Ромилли обхватывает себя руками за плечи. Это напоминает Адаму события недельной давности – ту заброшенную стройплощадку, мертвые тела, выброшенные как мусор, – с которых началось все это дело.

– Милли… – начинает он. Адам хочет спросить ее о том, что она видела, о том, что делал ее отец. Потребовать правды, честности. Но вместо этого спрашивает: – Где могут быть записи о пациентах твоего отца?

Он все не может забыть слова Коула о трех других жертвах. Если те женщины во флигеле были у того не первыми, то кто еще там мог быть?

– Разве они не в полиции? – Ромилли хмурится. – Зачем тебе это?

– Нет, в полиции их нет. Это просто еще одно направление расследования. Эти записи вполне могут пригодиться.

– Тогда в его старой клинике. Я знаю, что их упаковывали. Наверное, после этого они не понадобились. – Она на секунду умолкает. – У меня все еще есть ключ.

Адам кивает.

– Спасибо.

Ромилли возвращается в дом за ключом и передает его ему – безобидный кусочек металла ложится ему на ладонь. Он подается к ней, и они целуются, долго и нежно, – обещание чего-то большего.

– Я позвоню тебе, – говорит Адам, направляясь к своей машине.

* * *

Он знает, где находится бывшая частная клиника Коула, – все это знают. Та давно уже укрепилась в местном фольклоре – место, на которое люди показывают пальцами, проезжая мимо. Со стороны она выглядит совершенно обыденно. Заколоченный безымянный фасад – маникюрный салон с одной стороны и благотворительный магазин с другой. Перед ними размечены места для парковки автомобилей, и Адам заезжает на одно из них, а затем сидит, глядя на дверь.

Он официально отстранен от дела; его здесь быть не должно. Но, может быть – только может быть, – если он найдет во всем этом разоре что-нибудь полезное, то сможет хоть немного оправдаться в глазах Марша.

Адам выходит из машины и, оглядевшись по сторонам, вставляет ключ в замок. Сначала тот сопротивляется, потом поворачивается. Он толкает дверь, открывая ее.

Его встречает волна холодного воздуха. Порыв ветра поднимает пыль с пола и кружит ее, подсвеченную нежеланным дневным светом. Адам входит и закрывает за собой дверь.

Внутри полумрак, свет проникает лишь сквозь щели между досками, которыми заколочены окна. Он проходит в приемную – несколько металлических стульев, сваленных в углу, большой высокий деревянный барьер, за которым некогда регистрировали пациентов… На доске объявлений колеблются на сквозняке какие-то старые плакаты. Все почти так, как в любой другой приемной частного врача общей практики в Англии.

Адам выходит в коридор, по обе стороны которого тянутся двери. Открывает одну – это смотровая, совершенно пустая, если не считать ржавой кушетки. За следующей – то же самое.

Вернувшись, он открывает ту, на которой красуется надпись «Вход воспрещен» – это нечто вроде регистратуры, – и облегченно вздыхает. В центре помещения высится гора коробок для документов. Наплевав на конфиденциальность, сюда свалили медкарты всех пациентов Коула. Адам снимает крышку ближайшей коробки и достает первое, что подвернулось под руку: коричневый конверт с откинутым клапаном, внутри – заполненные от руки отдельные карточки. Если кого-то интересует, не действовал ли Коул в духе доктора Шипмана[31], то вот вам ответы.

Он уже готов позвонить и договориться о том, чтобы карты перевезли в надежное место, как вдруг слышит какой-то шум. Стук, регулярно повторяющийся и громкий.

Нахмурившись, Адам идет за звук. Вдоль по длинному коридору, где свистит ветер – воздух почему-то движется там, где раньше был неподвижен.

– Эй! – зовет он. Кто еще здесь мог оказаться? Разве что какой-нибудь бездомный, ищущий убежища от холода.

Адам идет дальше. И тут видит это – заднюю дверь, свободно болтающуюся на петлях. Под напором ветра она то захлопывается, то вновь распахивается, ударяясь о стену противоположной стороной. Он хмурится и закрывает ее. Замок сломан, так что это ненадолго.

Останавливается, опять прислушивается. Все тихо. Была ли эта дверь все это время открыта – в ожидании, пока кто-нибудь ее закроет, или кто-то здесь все-таки есть?

И тут вдруг слышит это. Шарканье шагов, шмыганье носом… Он тут явно не один. Адам нащупывает в кармане телефон. Надо сообщить об этом. Вызвать пару патрульных в качестве подкрепления. Но это просто смешно. Из-за такого-то пустяка. Он же взрослый мужчина, старший детектив-инспектор… Можно представить, как будут потешаться над ним констебли, прибывшие по вызову, – такой большой начальственный дядя, а испугался проверить все сам…

Адам опять слышит тот же шум. И, окончательно определившись, решительно направляется к его источнику.

Глава 57

Даже когда входная дверь со щелчком закрывается за ним, Ромилли может сказать, что какая-то часть прежнего Адама вернулась обратно. Эта медлительность улыбки, та нерешительность, с которой он поцеловал ее на прощание, – кирпичики, вновь вставшие на место.

Она идет на работу, стараясь выбросить из головы все мысли об Адаме. Полностью погружается в работу в клинике – следит за результатами анализов, процедурами, пациентами, свежими отчетами своих ассистентов. Но все равно думает о нем. Вспоминает его смех, его широкую улыбку. Воспоминания о том, чем они занимались ночью и утром, вызывают у нее румянец на щеках и сладкую ноющую боль во всем теле от желания повторить все это снова. Она любила Фила, но тот никогда не оказывал на нее такого воздействия. Адам же изменяет ее буквально на клеточном уровне, как будто ее тело и мозг реагируют прежде, чем она успевает подумать.

Припомнив, что ей нужно разобраться с Филом – даже безотносительно Адама, – Ромилли быстро набивает ему сообщение: «Нужно поговорить». И даже не успевает убрать телефон обратно в карман, как тот начинает звонить. Внутренне укрепившись, она отвечает на звонок.

– Так говори… – Тон у него отрывистый и отстраненный.

– Фил, я…

– Ты вернулась к Адаму.

– Дело не в Адаме. – Ромилли чувствует, что начинает выпускать иголки, и пробует успокоиться. – А в нас с тобой… Сожалею.

Наступает долгая пауза.

– Да. Я тоже, – с горечью говорит он. – Я соберу свои вещи, когда появится свободная минутка.

Фил опять умолкает. Ромилли слышит, как он громко дышит в трубку. Затем заговаривает снова, и в его голосе слышатся жесткие нотки.

– Ну и скатертью дорога… – цедит Фил. – Психуша долбаная…

И вешает трубку, оставив Ром лишь моргать от