Седьмой лимузин - Дональд Стэнвуд

И вот они начали готовиться к поездке, скорее неуверенно; словно бы невзначай складывать вещи, включая черный галстук и бальное платье, в два небольших чемодана. Если бы они решили поехать на поезде, Люсинда наверняка набила бы своими тряпками весь багажный вагон, но, подумалось им, автомобильная поездка пройдет куда незаметней. И в любом случае, Люсинде захотелось впервые опробовать на длинной дистанции подарок, сделанный самой себе ко дню рождения.

Прошлым апрелем Люсинда, чтобы смягчить боль от вступления в период между двадцатью пятью и тридцатью годами, купила машину, вскоре ставшую возбуждающим наибольшие пересуды автомобилем во всем Берлине, — Сороковую модель «Бугатти-кабриолет», канареечно-желтого цвета. Люсинда называла свою машину и старую Двадцать третью модель Гривена «влюбленными птичками», особенно когда они стояли рядышком в подземном гараже их дома.

В мире кино неоднократно прохаживались на ту тему, что на этот раз брачное оперение невесты оказалось более ярким.

Гривен позвонил на студию в пятницу утром, прямо перед отъездом. Прошу прошения, но у Люсинды разболелось горло, и конечно же, ему надо побыть с ней для вящей сохранности сделанных в нее капиталовложений УФА. Но кого он мог этим обмануть? Наверняка — не Эриховых миньонов, которые прогуливались по Курфюрстендамм, когда Сороковая модель ослепительно-желтой стрелой пролетела мимо.

Они разбили весь путь на удобные для себя участки: совершив длинный стремительный бросок, устраивали после него короткий отдых, чтобы не перегревать новый мотор. Сперва — до Дрездена, потом — вдоль заснеженных вершин Богемского леса; срезав угол по чешской территории, они попали в Баварию. Гривен отверг предложение Люсинды время от времени меняться местами. За рулем она выглядела такой счастливой, «Бугатти» так хорошо шел под ее управлением, а кроме того, каждый поворот дороги все окончательней превращал ее в Лили.

К середине дня в субботу они устремились в ту часть Баварии, которая, как набухший аппендикс, впивается в территорию Австрии. Здешние края избрал своей второй родиной тот, к кому они ехали. Нюрнберг… Мюнхен… в Берхтесгаден они прибыли к трем часам. За деревней полукругом высились горы; не признавая межгосударственных границ, они купались в бледно-желтом маслянистом свете. В самой деревне почтовый служащий, к которому Гривен обратился с вопросом о том, как проехать в Вахенфельдхаус, отвечал ему с деланным безразличием:

— Поверните на углу направо и поезжайте по дороге на холм. — Он выглянул в окно и поневоле залюбовался и Люсиндой, и томящейся без дела Сороковой моделью. — Если рядом с вами окажется отель «У турка», значит, вы уже проехали.

Его слова оказались пророческими. Люсинде пришлось разворачиваться к двухэтажному горному шале. Она остановила и оставила «Бугатти» возле двух безвкусных «Мерседесов», припаркованных на обочине. Шале, как и предупреждал Геббельс, оказалось весьма скромных пропорций. Украшенное безделушками из Шварцвальда, оно вполне могло бы сойти за место жительства среднего здешнего бюргера. За исключением необычной раскраски: кричащая зелень и желтизна, чересчур назойливые альпийские мотивы.

На дорогу выходили, скорее небольшие, окна. На втором этаже, за развевающимися занавесками, по радио или, может быть, на фонографе на полную громкость звучал «Лоэнгрин». И вроде бы под звуки оперного пения там кто-то спорил. Гривен помог Люсинде выйти из машины, затем предоставил ей постучаться, предпочтя сам в это время заняться багажом.

— Герр Гривен, фройляйн Краус! — Экономка лет сорока с виду, сияя от радости, отперла им дверь. — Прошу! Позвольте принять у вас пальто. А мы уже начали беспокоиться, когда не увидели вас на перроне. Но после столь долгой поездки вы наверняка проголодались.

И, не дожидаясь ответа, она поглядела вглубь дома.

— Гели! Гели! — закричала она. — Вот несносная девчонка, вечно куда-то пропадает. — Прежде чем подать им руку, домоправительница привычным жестом вытерла ее о передник. — Меня зовут Анжела Раубаль.

Сильное у нее пожатие, отметил Гривен, и за всей вежливостью и домовитостью — в глазах несколько натужный блеск. Роль служанки ей явно не подходила. Лицо ее, если бы не нынешнее напряжение, было бы миловидным. И навлекать на себя злость такой женщины лучше не стоило.

Наверху тевтонские боги все еще выводили свои воинственные арии. Фрау Раубаль виновато пожала плечами, хотя шум ссоры был уже заглушен шагами, гремящими вниз по лестнице. Появилась девушка — вылитая фрау Раубаль, только помоложе; она была краше, но не так воспитанна и, скорее всего, не так умна. Ей не могло быть больше двадцати лет, а одевалась она и вовсе по-детски: короткое желтое платьице, белые гольфики. И она никого не замечала, кроме Люсинды.

— Ах, какая радость, фройляйн Краус! Я обожаю вашу…

— Прекрати, Гели, вести себя как школьница! Покажи нашим гостям их комнаты.

Девушка тут же сделала книксен. Ее простили. Гривен отказался отдать ей свои чемоданы, и они начали подниматься по лестнице. Держась за перила, он осматривался по сторонам: расписные кувшины для пива, огромный диван с подушками в форме сердечек, оленья голова с пылью на стеклянных глазах. Типично немецкая берлога, подчеркнуто посредственная, словно бы обставленная из кладовых студии УФА.

Гели, затаив дыхание, пожирала глазами Люсинду. Не это ли пальто было на вас в фильме «Миллион марок…». Кто гримирует вас, кто делает вам прическу и каков в жизни Конрад Фейдт.

— Ах, я уверена, что вы с дядюшкой Ади отлично поладите! Он так любит кино.

Должно быть, Гривен не вполне совладал со своими чувствами, потому что Гели гордо и ослепительно улыбнулась ему.

— А мама не говорила вам? Иногда она такая… Ну, так или иначе, она доводится дядюшке Ади… я хочу сказать, Адольфу…

Она доводится ему сводной сестрой. — Гели подчеркнуто зажала уши, пока не миновал новый шквал вагнеровской музыки, обрушившийся на них из-за закрытой двери в дальнем конце коридора. — Дядюшка берет уроки, — произнесла она с таким видом, словно этим было сказано все. — Но скоро он закончит. Ужин подадут поздно, но мама накроет вам столик на террасе. Вам надо поторапливаться. Там все уже в сборе.

«Всеми» оказались двое мужчин и две женщины, Гривен был знаком из них только с доктором Геббельсом. Гривен с Люсиндой переглянулись: да, дорогая моя, разрядились мы явно не к месту. Но остальные в своем чуть ли не затрапезе с явным удовольствием взирали на вновь прибывших. Киношники — что с них возьмешь?

Трепетную блондинку, которую полуобнимал Геббельс, он представил как свою личную секретаршу Магду.

— Мы так рады, что вы приехали, а наш фюрер радуется больше всех. — Он посмотрел на Люсинду затуманившимися глазами. — Ну вот, наконец-то. Как я тосковал в ожидании этой встречи.

Геббельс поцеловал Люсинде руку под ядовитым взглядом Магды.

А где же Гривен видел второго мужчину, сидящего сейчас за столом? Ах да, на фотографиях и в выпусках кинохроники, связанных с процессом над Гитлером по обвинению в измене родине. На первый взгляд Рудольф Гесс казался типичным представителем нацистского движения: боевиком и служакой, умеющим только щелкать каблуками. Невероятно мрачный, явно испуганный необходимостью вести светскую беседу, он казался и интеллектуальным двойником того кроманьонца, на которого походил внешне. Но тут Гривен сказал нечто двусмысленное относительно прелести здешних мест, и простой намек на то, что кто-то может усомниться в хорошем вкусе его идола, полностью преобразил Гесса: он так хищно оскалился щербатым ртом, что Гривен невольно испугался и чуть ли не позавидовал. Он еще никогда не сталкивался с проявлениями столь безраздельной любви.