Японская новелла 1960-1970 - Кобо Абэ

него не могло возникнуть подозрения, что ты продашь или растлишь Сатико. Но он, словно предчувствуя недоброе, засыпал полицию просьбами «отыскать его дочь». Да и мачеха, опасаясь за свою репутацию при создавшемся положении, вернулась в дом мужа и тоже начала кричать: «Верните нам ребенка!» Естественно, газеты снова подняли шум, и был объявлен розыск.

И все же в отеле вы не вызвали никаких подозрений. Ты держалась естественно и уверенно и менее всего походила на человека, укравшего чужого ребенка. Да и девочка, поверив, что вы скоро вернетесь в Токио, была весела и всецело поглощена невиданными аттракционами Асамуси. И вообще, она была очень к тебе привязана — этого не отрицали и ее родители.

На следующий день вы поехали на автобусе в горы — на озеро Товадако. Пора осеннего золота еще не наступила, здесь было малолюдно. Поэтому на вас сразу обратили внимание. Вас запомнили — и в магазине сувениров, где вы пообедали, и на катере, перевозившем туристов на другой берег озера.

Когда ты, выйдя из автобуса и окинув внимательным взглядом горную террасу, с которой открывался прекрасный вид на окрестности, сказала, что вы уедете последним автобусом, то есть через три часа, кондукторша не усмотрела в этом ничего подозрительного.

Потом ты дала показания, что в тот момент, оглядывая террасу, мысленно искала место, откуда могла бы броситься вниз вместе с девочкой…

Намерение сделать чужого ребенка своим попутчиком на дороге смерти ты объяснила следующим образом:

— Я была уверена, что жизнь этой девочки сложится так же несчастливо, как моя. У нас с ней похожие судьбы. Есть, правда, маленькая разница: у меня отец погиб на фронте, а мать и отчим совсем обо мне не заботились, у нее — умерла родная мать, а отец не обращает на нее абсолютно никакого внимания, проводя все свободное время с женщинами. И я не сомневалась, что девочка убежит из дому, как только подрастет. Я в свое время убежала — и что же? В результате стала такой, как сейчас, — никчемной и несчастной. То же самое случилось бы и с ней. Зачем же заставлять ее страдать? Она и так уж настрадалась. Смерть была бы для нее избавлением…

На вопрос следователя о том, как ты относишься к проблеме уважения человеческой жизни, ты ответила:

— Как бывает на войне, я не знаю… Но люди умирают и без войны. Я видела много умерших и часто слышала о смерти. Конечно, человек далеко не всегда хочет умереть. Есть люди, которые страстно любят жизнь, у которых полное надежд будущее. Но если человек поставлен в такие обстоятельства, когда ему лучше умереть, чем жить, я думаю, его жизнь не представляет особой ценности…

Говорят, все убийцы и самоубийцы страдают определенными нарушениями психики. В тебе я этого раньше не замечал. Но видно, твоя психика все же была сильно нарушена. Иначе невозможно объяснить, почему у тебя вдруг появился такой мрачный взгляд на всю твою прежнюю жизнь. Раньше ведь ты никогда не считала себя несчастной.

То, что ты рассказала в полиции о своем прошлом, стало темой множества очерков и психологических исследований, опубликованных в газетах и журналах. Репортеры добрались и до меня, но, к счастью, в нашей с тобой жизни не было ничего, что могло бы стать сенсацией.

II все же в мой адрес был высказан ряд обвинений. Ты заявила, что, став моей женой, совершила ошибку и зря убила три года жизни. Это меня сильно задело, даже ранило, и очень больно. А репортеры, разумеется, обрадовались и сделали свои выводы: он, мол, человек, малодушный, не дорожащий ничем, кроме службы. Женившись на такой женщине — на женщине с запятнанным прошлым, он не сделал ничего, чтобы поднять жену до собственного уровня, чтобы привить ей вкус к добропорядочной семейной жизни. Какая ложь! Какая глупая напраслина, бездумно на меня возведенная!

Когда писали о твоем запятнанном прошлом, имели в виду, что одно время ты была уличной женщиной, торговавшей собой ради хлеба насущного. Я и не подозревал об этом, и думать не мог.

Ты ведь работала горничной у американских военных. А я знал совершенно точно, что вся прислуга американцев проходит строжайшую проверку: женщину, зарегистрированную как проститутку, ни за что бы не взяли на работу. Но ты утверждала обратное. Ты сказала, что администрация американского квартала не только закрывала на это глаза, но даже предпочитала женщин с дурной репутацией.

И еще ты сказала, что жизнь горничной не особенно отличалась от жизни уличной женщины. Оказывается, вечером, по окончании работы, вы должны были исполнять роль хозяйки танцевальных вечеров. Такие вечера часто устраивались в американском квартале, как раз в тех домах, где не было настоящей хозяйки.

Не могу разобраться, где правда, где ложь. Во всяком случае, я никогда ничего подобного не слыхал, это противоречит всем известным мне фактам. Но то, что ты была уличной женщиной, меня ошеломило. Никогда я не чувствовал себя таким подавленным — ни в те дни, когда ты меня бросила, ни неделю назад, когда в газетах появилась твоя фотография и на тебя было поставлено клеймо — «похитительница несовершеннолетней».

Ах, если бы я мог поверить, что ты — женщина с запятнанным прошлым — когда-то по-настоящему меня любила и старалась сделать нашу совместную жизнь прекрасной, чистой и счастливой именно из-за этого своего прошлого или вопреки ему! И все же не верю я, что ты была со мной несчастной.

Кто знает, может быть, сейчас тебе захотелось оправдаться перед самой собой за разрушенное собственными руками счастье и ты нарочно постаралась изобразить себя этакой отверженной, искалеченной, испачканной грязью. Впрочем, с того момента, как ты ушла от матери, и до встречи со мной прошло целых пять лет. Как ты жила эти пять лет, я не знаю. Всякое могло случиться…

6

Наша с тобой совместная жизнь теперь вдруг представилась мне в совершенно ином свете. Отдельные ее моменты, отдельные сцены, конечно, не утратили для меня былой ценности и остались в памяти такими, как были. Но все вместе взятое — это сплошная путаница, сумасшедшее мелькание бессвязных кадров, словно смотришь фильм, когда пленка с бешеной скоростью крутится в обратную сторону. Мне вдруг начинает казаться, что какое-то тело — человеческое, — сорвавшееся с высокого утеса и еще находящееся в падении, уже наполнено острой болью соприкосновения с твердой землей…

Я вижу твою обнаженную спину. Ты лежишь ничком, твоя голова чуть повернута, щека покоится на белоснежной подушке. И я — по этой щеке,