Маленькая рыбка. История моей жизни  - Лиза Бреннан-Джобс

* * *

Однажды по возвращении из школы я нашла на своем столе компьютер. В корпусе из черного матового пластика, с изгибающейся вентиляционной решеткой сбоку и огромным экраном.

– Я решил, что тебе понравится, – сказал отец, заходя в комнату.

Я просила у него компьютер NeXT с тех самых пор, как переехала к нему: и у него, и у Лорен такие были. Но он отказывал. Слишком дорогой, слишком роскошный подарок для ребенка.

– Ого, – сказала я. – Спасибо.

С чего вдруг он решил подарить его сейчас, безо всякого повода? Я щелкнула переключателем на задней панели – компьютер не отреагировал.

– Как его включить? – спросила я.

– Вот так, – ответил он и, протянув руку, щелкнул тем же переключателем. Никакой реакции. Я надавила на клавишу на клавиатуре, подергала мышку. Ничего. Отец взялся за угол дисплея и, нагнув его над столом, еще раз нажал на кнопку. Я заползла под стол, выдернула вилку из розетки и снова вставила. Отец включил настольную лампу, чтобы проверить, работает ли розетка. Работала.

– Не знаю, Лиз, – сказал он.

На следующий день, когда я вернулась из школы, компьютер исчез, а новый так и не появился.

Когда мне исполнилось шестнадцать, отец до следующего моего дня рождения, завидев меня, напевал песню из фильма «Звуки музыки» – о девушке, которой тоже было «шестнадцать, почти семнадцать». Он поднимался по лестнице в своей домашней униформе – черной рубашке, белых трусах, босиком, – театрально разводил руки, прислонившись к перилам, как будто выступал на Бродвее, и тянул: «Невинна, как ро-о-оза». Я закатывала глаза, стоя у подножия лестницы в середине дня. Но мне это было приятно.

Как-то в субботу мы с отцом отправились на прогулку – он вез брата в коляске. В воздухе пахло розмарином, доживавшим свое в окрестных садах, и асфальтом, горячим и растрескавшимся.

– Правда, ужасно быть насаженным на шпиль? – спросил отец, когда мы проходили мимо церкви, которая тянулась к небу заостренным навершием. Он надул щеки и шумно выпустил воздух – острие прошло сквозь тело.

Свет и воздух были наполнены чем-то золотистым – золото двигалось и переливалось множеством крошечных частиц. Пыльцой, может быть. Мы прошли мимо парка, где росли сосны и магнолии с замшевыми листьями.

– Знаешь, Лиз, – сказал отец, – выходцы с Восточного побережья не могут по-настоящему понять жителей Западного. Они пытаются, но не могут. В них этого нет.

На Восточном побережье, сказал он, люди надевают штаны цвета хаки, чтобы выглядеть неформально. Они совсем другие – поверхностные и чересчур много значения придают формальностям. Они не могут безвольно, в порыве чувств поддаться очарованию душистых холмов, запаху перца и эвкалипта, рассеянному водянистому свету. На нас с ним были дырявые джинсы и биркенштоки.

Я разрывалась между разными образами: по утрам в выходные я была поверенной отца, такой же, как он, подлинной, как пара стертых джинсов, как стэнфордские холмы и Боб Дилан.

На его щеке, в верхней части, иногда появлялась ямочка; я могла сложить щеку так же. Я не ела мяса, масла, сливок – того, что не ел он. Я стала подобострастно копировать его походку – кренилась вперед при каждом шаге. Вслед за ним я вставляла в свою речь «как бы» и «вроде того» – эти слова казались мне признаком искушенности. В моем представлении воедино слились те черты, которые выделяли нас как калифорнийцев, и те, что делали похожими нас двоих.

Мы дошли до угла Коупер-стрит и Норт-Калифорния-авеню и остановились у дома за оградой из длинных горизонтальных жердей. У самого края лужайки рос пышный розовый куст, и из-за его ветвей дом было не разглядеть с тротуара. Ярко-зеленые упругие молодые стебли с ярко-зелеными шипами расходились в разные стороны. Розы были небольшими, зато всех цветов мороженого и заката: белые, оранжевые, нежно-розовые, цвета фуксии, пурпурные, красные. В каждом бутоне соединялись разноцветные лепестки, и не было двух похожих бутонов. То ли из-за игры света, то ли из-за сочетания оттенков казалось, будто цветки светятся изнутри.

– Как красиво, – сказал отец.

– Знаю, – ответила я.

Мы оба замерли, глядя на розы. Брат спал в прогулочной коляске. Я подумала, что мы смотрим на вещи одинаково, он и я. Видим их одними глазами. Какое облегчение: есть на свете кто-то, кроме мамы – и отличный от нее, – кто видит мир таким же, каким вижу его я.

Несколько минут спустя из парадной двери дома вышел человек.

– Как называется этот сорт? – спросил отец.

– «Плащ Иосифа», – ответил хозяин дома. – Наверное, потому что они все разных оттенков.

Когда мы вернулись домой и оказались за столом, я предложила отцу поменяться очками. На мне были те, что он подарил мне: в темной оправе, от Oliver Peoples. Они были большими и выглядели дерзко на моем лице; их украшали закорючки из металла с разводами. Его были без оправы: две тонкие металлические дужки от линз к ушам.

Он медленно, обеими руками снял очки.

– Осторожно, – предупредил он. – Если тронешь винты, испортишь линзы.

Его очки в моих руках казались живыми и хрупкими, как насекомые. Они все еще хранили тепло его лица.

Мы надели очки, посмотрели друг на друга и одновременно хихикнули. У нас были почти одинаковые диагнозы: близорукость и схожий астигматизм левого глаза.

– Никогда не выщипывай брови, особенно на переносице, – велел отец.

Мои брови росли неровной волной: с одной стороны был ее гребень, а с другой, противоположной, она опадала. Обе стороны соединялись посередине.

– Будешь выщипывать – волосы перестанут расти, и тогда тебе придется рисовать их карандашом, – его лицо скривилось, такие фокусы он осуждал и презирал. – Увидишь, – сказал он, касаясь моей переносицы. – Брови – твоя лучшая черта.

– Эй, я наполнил для тебя ванну, – сказал он как-то вечером, несколько дней спустя.

Я заглянула внутрь и увидела, что он зажег свечи и расставил их на бортике и на полке над раковиной. Лепестки роз плавали на поверхности воды – она светилась золотисто-желтым от пламени свечей. Должно быть, он оборвал лепестки с цветов в саду.

Как-то утром я зашла на кухню. Отец читал газету, Лорен разбирала почту. Когда я переступила через порог, он опустил газету и посмотрел на меня.

– Лиз?

– Да?

– Ты мастурбируешь?

Вопрос повис в воздухе. Нет, я не мастурбировала. И никогда не пробовала. Знала, что означает это слово, но не понимала, как это следует делать. Однажды во время урока танцев, несколько лет назад, когда мы разучивали какие-то движения, сквозь мое тело пронесся неожиданный вихрь удовольствия, и я выбежала из класса, спряталась в раздевалке, раскрасневшаяся и растерянная.

Я ничего не сказала и не пошевелилась.