Артузов - Теодор Гладков

Захватить Анненкова, однако, было только половиной дела. Атаман должен был публично признать свои преступления перед народом, отречься от политической борьбы, призвать своих бывших «партизан» одуматься, проявить лояльность к советской власти.

После нескольких бесед, в которых была затронута и судьба раскаявшегося Савинкова, атаман, понимая свою обреченность (помилования ему никто не гарантировал), написал в ЦИК СССР следующее письмо:

«Сознавая свою огромную вину перед народом и Советской властью, зная, что я не заслуживаю снисхождения за свои прошлые действия, я все–таки обращаюсь к Советскому правительству с искренней и чистосердечной просьбой о прощении мне глубоких заблуждений и ошибок, сделанных мной в Гражданскую войну. Если бы Советская власть дала мне возможность загладить свою вину перед Родиной служением ей на каком угодно поприще, я был бы счастлив отдать все силы и жизнь, лишь бы доказать искренность моего заблуждения.

Сознавая всю свою вину перед теми людьми, которых я завел в эмиграцию, я прошу Советское правительство, если оно найдет мою просьбу о помиловании меня лично неприемлемой, даровать таковое моим бывшим соратникам, введенным в заблуждение и гораздо менее, чем я, виноватым. Каков бы ни был приговор, я приму его как справедливое возмездие за мою вину.

Б. Анненков

5 апреля 1926 г.».

В другом письме, адресованном своим бывшим «партизанам», Анненков писал: «Мы видим, что Советская власть крепка, твердой рукой ведет народ к благу, производит великую строительную работу на благо Родины. Советская власть призывала и призывает тех, кто искренне и честно хочет принять участие в этой работе».

Оба письма были опубликованы в китайской печати, газетах русской эмиграции.

Арест Анненкова советскими чекистами и доставка его в Москву для белой эмиграции стали полной неожиданностью.

Когда следствие было завершено, Анненкова и Денисова повезли в Семипалатинск, а затем в Семиреченскую область, где они совершили главные преступления против народа и советской власти. На открытом судебном процессе девяносто свидетелей уличили Анненкова и Денисова в чудовищных зверствах. С раннего утра и до поздней ночи огромные толпы людей не расходились перед зданием, где заседала военная коллегия. Почти каждый мог предъявить атаманам свой собственный счет за убитых детей, родителей, братьев и сестер, изнасилованных жен и невест… Военная коллегия не нашла ни единого смягчающего обстоятельства. Анненков и Денисов были приговорены к высшей мере наказания. 24 августа 1927 года приговор был приведен в исполнение.

Перед смертью Анненков написал следователю Владимирову следующее письмо: «Прежде всего позвольте поблагодарить Вас за человеческое отношение, которое Вы проявили ко мне в Москве… Я должен уйти из жизни и уйду с сознанием того, что я получил по заслугам.

Уважающий Вас Б. Анненков

13 августа 1927 г., г. Семипалатинск».

Затрещал будильник. Артузов открыл глаза. И тут же о себе напомнила Пальма, лизнув шершавым языком щеку хозяина: «Пора гулять». Артузов встал, быстро оделся, подошел к окну и отдернул занавеску. На улице темно.

Прищелкнув поводок к ошейнику собаки и накинув пальто, Артузов вышел из дома. Свежий холодный ветерок мгновенно снял остатки сонливости.

Во дворе огромного дома на улице Мархлевского Артур Христианович отпустил собаку, сам стал прохаживаться взад–вперед, думая уже о неотложных делах. Надо навестить Вячеслава Рудольфовича. Несколько дней назад Москву обложили тучи. Лил дождь. Нудный, холодный. В такую погоду Менжинский всегда чувствовал себя особенно плохо. Лежал дома на тахте, укутанный плотным колючим пледом.

Вернувшись с прогулки, Артузов наскоро выпил стакан чаю и, не заходя на Лубянку, направился к Вячеславу Рудольфовичу, чтобы получить от него задание на день и обсудить некоторые вопросы. Обычно Менжинский принимал Артузова поздно вечером. В кабинете раздавался телефонный звонок, и знакомый голос извещал: «Вечерний раут». Это означало – Менжинский собирает ближайших помощников, чтобы в тихое время совместно обговорить самые насущные проблемы, вытекающие из оперативной обстановки. Сейчас Вячеслав Рудольфович перешел на менее утомительные для него беседы с глазу на глаз (поляки говорят более точно: «на четыре ока», а то с «глазу на глаз» выходит, что разговаривают двое кривых…). Так что сам разговор вынужденно переместился на утро.

Артузова это не могло не огорчать, однако в то же время утреннее общение с председателем ОГПУ имело для него и положительную сторону – отсутствие Ягоды. Очень уж явно, порой даже беззастенчиво, давил Генрих Григорьевич на Менжинского, а Вячеслав Рудольфович из–за прогрессирующей болезни уже не мог отстаивать свою позицию под напором энергичного заместителя. К тому же в руководстве ОГПУ все знали, что Ягоду во всем поддерживает Каганович, в ту пору второе лицо в секретариате ЦК, правая рука самого Сталина по всем внутрипартийным (и не только) делам. Менжинский не мог не понимать, что в ОГПУ репрессивные функции все более доминируют над функциями объективной защиты высших интересов государства по линии разведки и контрразведки. Но противостоять этой тенденции, главным проводником которой был Ягода, уже не мог. Ибо прекрасно знал: Генрих Григорьевич действует по прямым указаниям ЦК, которые, как правило, получает напрямую от самого Сталина. Более того, догадывался, что в ряде случаев Ягода имеет указание от «верхов» его как председателя ОГПУ в известность не ставить. Иногда Вячеслав Рудольфович с горечью и страхом вынужден был признаться самому себе, что не только здоровье его резко пошатнулось – сдала и сама воля…

Он уже не мог, как прежде, контролировать всю деятельность ОГПУ как в центре, так и на местах. Потому и старался, хотя бы в пределах еще сохранявшейся его власти, поддерживать конкретные разведывательные и контрразведывательные операции. В первую очередь те, что осуществлял Артузов, теперь единственный человек в коллегии, которому он мог безоговорочно доверять.

– Хорошо, что вы пришли, – протягивая Артузову худую руку, произнес глухим голосом председатель ОГПУ.

С журнального столика, стоявшего рядом с тахтой, Менжинский отодвинул пузырьки с лекарствами, бумаги, придавленные подстаканником со стаканом остывшего чая, глазами указал Артузову на стул.

– Очень прошу вас: доведите до каждого вашего сотрудника суть нынешней политической обстановки, – медленно начал беседу Вячеслав Рудольфович. – При дальнейшем наступлении на кулачество, неослабных темпах развития индустриализации внутреннее сопротивление неизбежно. И в самых острых формах. Следует ожидать неизбежного усиления подрывной деятельности спецслужб империалистических государств. Они–то уж постараются объединить вокруг себя все антисоветские силы: и монархистов, и белогвардейцев, и буржуазных националистов, и прочих… – Внимательно посмотрев на Артузова, словно желая убедиться, правильно ли тот его понял, Вячеслав Рудольфович продолжал: – Вашим сотрудникам предстоит сейчас, с учетом всего сказанного, нанести ощутимый удар по «николаевцам».