М. Берг. Чашка кофе. (Четыре истории) - Михаил Иванов

без имени вообще. Хотя, быть может, ты ещё найдёшь себе что-нибудь… поизысканнее. Хэ-кхэ!

– Бродяга… – задумчиво повторил всадник, примеряя прозвище.

– Чего рожу кривишь? Нормальное имя. А как иначе назвать того, кто болтается без цели – куда кривая вывезет? Так что – бери, пользуйся! И можешь не благодарить! – усмехнулся невидимка.

– И всё же… – всадник поразмышлял. – Ты говорил, что за всё приходится платить…

– Кому платить, а кому и расплачиваться.

– Значит – услуга за услугу. Ты нашёл мне имя – чем я могу помочь тебе?

– Помочь?! – Ворона вытаращил глаза так, что, казалось, они не удержатся в глазницах – это было ясно видно даже в темноте! – и ещё сильнее захрипел, закашлял. – Ты достаточно помог уже тем, что развеселил меня до усрачки! Я буду вспоминать нашу встречу, и это поможет отдающему концы пленнику продержаться ещё… ещё немного… А может, мне повезёт, и я сдохну смеясь! – Ворона застонал и завыл срывающимся хохотом дряхлой гиены, и его глазные яблоки завращались, как застрявшие в переполненных лузах бильярдные шары.

Но вот взгляд его вновь остановился на всаднике.

– Чем, по-твоему, заблудившийся способен помочь потерявшемуся, а? – спросил он уже спокойно, и хмыкнул. – Два существа… Две кучи обломков… Ненужного хлама… Как думаешь, почему так? Погоди, погоди, не спеши с ответом. Послушай-ка сперва одну историю, – он снова хмыкнул, – Бродяга.

Взгляд Вороны остановился и даже как будто потух, став почти невидным. Лишь голос доносился из темноты, свидетельствуя о том, что невидимка никуда не исчез, а всё ещё там, в своей западне.

– Мастер… Он был не лучше и не хуже других мастеров-кукольников, но практически единственным, кто не просто умел создать из неживого живое, а решился наделить создания свои независимой от создателя волей. Потому и куклы его – не вполне, надо сказать, идеальные – всегда выходили истинно живыми и неповторимыми, в отличие от творений других мастеров. Таким образом, особенное видение мира вело Мастера, повелевая каждым поступком и мыслью, каждым замыслом. В этом заключался его гений. И, возможно, его проклятье.

Неудивительно, что в какой-то момент Мастер решил сосредоточить все свои способности, весь свой талант в особом проекте, который должен был стать вершиной его мастерства. Он долго работал – и создал в итоге совершенную, по его мнению, куклу, у которой имелось всё для самостоятельной жизни: крепкие ноги – чтобы передвигаться, ловкие руки – чтобы созидать, острый ум – чтобы расчитывать свои шаги и деяния. А чтобы она любила, мечтала и верила – вложил в неё сердце.

Это было самым сложным – изобрести невиданный доселе артефакт, посредством которого чувства, любовь и вера сплетались бы в индивидуальную гармонию внутреннего мира проснувшегося к жизни существа. Но Мастер справился с такой невероятной задачей!

Однако где-то он всё же просчитался – то ли чувства оказались слишком сильными, то ли конструкция артефакта не обладала достаточной прочностью, то ли само наличие свободной воли лишало шедевр Мастера возможности должным образом справляться с неизбежно возникавшими (где же та задуманная автором гармония?) внутренними конфликтами: сердце разорвалось, и кукла – уникальное и единственное в своём роде на тот момент существо – умерла.

Мастер был несказанно огорчён. Он долго думал над произошедшим, анализируя ошибки, и когда создал другую куклу, не настолько совершенную обликом, как прежняя, зато более прочную, то дал ей сразу три сердца: одно для любви, другое для мечты, третье для веры. «Моё творение будет жить, даже если два артефакта из трёх разобьются», – так он посчитал.

Но жизнь даже идеального существа порой вовсе не идеальна, что уж говорить о творении не самого лучшего из мастеров: пошла трещинами любовь, рухнули мечты, а затем, без любви и мечты, рассыпалось и третье сердце.

В отчаянии Мастер бросился к кукле, сгрёб в ладони осколки артефактов и заплакал над ними. И вдруг увидел, что кровь из порезанных пальцев, смешавшись со слезами, склеила несколько мелких кусочков! Тогда, не имея времени разобрать, что чему принадлежит, но следуя лишь наитию, Мастер слепил всё разом в один комок, который и вложил поскорее обратно в мёртвое тело… И кукла вновь ожила!

Да, она снова жила… Она жила, и новое сердце её билось и больше не разбивалось, оказавшись теперь довольно подвижным по своей структуре, – только вот болело постоянно, врезаясь само в себя острыми краями, источая почти непрерывно слёзы и кровь…

Ворона выдохнул было, как будто завершая рассказ длительным многоточием, но закашлялся. Сплюнул. Фыркнул сердито.

– Мне рассказали эту сказку, когда я был уже немолод, – продолжил он отрывисто и нервно. – К тому времени я столько повидал и столько натворил, что давно уже перестал считать человека венцом творения – всего лишь зарвавшимся трусливым и жестоким зверьком, которому просто повезло оказаться впереди всеобщей гонки в борьбе за выживание. И всё то зло, которому я был свидетелем и которое творил сам, не просто сделало меня другим, а качественно изменило внутри, в корне трансформировало миропонимание. Однако… Чем сильнее я менялся, тем больнее что-то резало мне нутро. И вот, услышав сказку, я вдруг ясно ощутил, как ворочаются во мне тысячи, тысячи лезвий… осколков…

Он задышал всё быстрее, словно те лезвия, те осколки, о которых говорил, неминуемо подступали к горлу, и вдруг гаркнул с отчаянием почуявшего смерть:

– И чем унять эту боль?! Чем сдержать эти слёзы и кровь?! Чем?! Скажи мне, Бродяга!

Эхо потыкалось в стены домов и затерялось где-то в оконных провалах, а Ворона всё не отрывал от собеседника взгляда, в котором и не думал утихать крик.

– Я не знаю, – наконец вымолвил всадник.

– Вот и я… – бессильно обмяк Ворона.

– Не знаю… Но, возможно…

– А раз так – не теряй попусту времени, жалея того, кто не нуждается в жалости, и плетя домыслы из той чепухи, которой набита твоя голова!

Но внезапный гнев и безумие в глазах Вороны тут же сменились ужасом.

– А теперь – беги! Беги, идиот! Спасай свою шкуру, Бродяга, или будет поздно рвать на себе волосы, оттого что задержался здесь дольше, чем на секунду!

И Ворона взвыл, обхватив голову ладонями, будто изо всех сил пытался сдержать что-то, вздумавшее вырваться из темницы черепа на свободу.

Всадник хотел возразить, но конь отпрянул, напуганный воплем. В тот же миг затрещало, и череда длинных жёлтых искр едва не задела всадника, выбив осколки из кирпичной стены.

Ещё одна автоматная очередь, и ещё… Новые стрелки появлялись на лестницах и в окнах, и вот уже целые вереницы раскалённых капель металла устремились