Разделенные - Нил Шустерман

Такова последняя строчка договора, под которым, как и предсказывала Роберта, Риса Сирота поставила свою подпись. Этим актом Риса обеспечила себе новый позвоночник. Она снова будет ходить. Но это еще не все. Подписание этого документа повлекло за собой целую серию событий, которых Риса не могла предвидеть, – событий, тщательно срежиссированных Робертой, ее покровителями и их деньгами.

Риса никогда не каталась на лыжах – в государственных приютах такими изысканными забавами детей не балуют, – но все последние ночи ей снилось, как она летит на лыжах по крутому склону, спасаясь от несущейся по пятам лавины. И не остановиться, пока не достигнешь подножия или не сорвешься с обрыва и не разобьешься насмерть…

Еще до первых интервью, до появления социальной рекламы, до того, как Рисе становится известно, чем ей придется заниматься, ее поврежденный позвоночник заменяют здоровым, и она приходит в себя после пятидневной искусственной комы. Так начинается ее новая жизнь.

– Скажи, чувствуешь ли ты вот это? – спрашивает медсестра, проводя пластмассовой палочкой по пальцу на ноге Рисы. Риса невольно ахает. Да, она чувствует, и это не мнимое ощущение. Она чувствует шероховатость простыни у себя под ногами. И пальцы! Она пытается пошевелить пальцами на ногах, но малейшее движение вызывает боль во всем теле.

– Не пытайся двигаться, дорогая, – говорит ей сестра. – Пусть препараты-целители завершат свою работу. У нас агенты второго поколения. Они за пару недель поднимут тебя на ноги.

От слов медсестры сердце Рисы бьется быстрее. Ах, если бы разум имел власть над сердцем! Ведь хотя разумом она ненавидит то, что эти люди сделали, глупое сердце радуется, что она опять сможет сохранять равновесие без посторонней помощи и ходить своими ногами.

– Без физиотерапии тебе, конечно, не обойтись, однако занятий понадобится не так много. – Сестра смотрит на приборы, подключенные к ногам Рисы. Это электростимуляторы, заставляющие атрофировавшиеся мышцы сокращаться, тем самым возвращая им нормальный тонус. К концу дня Рисе кажется, будто она пробежала несколько миль, хотя она даже не поднималась с постели.

Рису перевели из камеры. А вот куда? Больницей то помещение, где она сейчас находится, не назовешь. Скорее всего, она в частном доме. За окнами шумит океан.

Интересно, персонал знает, кто она такая и что с нею приключилось? Она предпочитает не задавать этот вопрос напрямую – слишком больно. Лучше жить одним днем и ждать, когда к ней опять придет Роберта и расскажет, что еще Рисе надо сделать, чтобы выполнить условия так называемого контракта.

Но вместо Роберты приходит Кам. Он последний человек, которого ей хотелось бы видеть, если его вообще можно называть человеком. Волосы у него отросли, шрамы на лице сгладились. Тончайшие швы в местах стыковки разноцветных участков кожи теперь едва видны.

– Мне просто хотелось узнать, как ты себя чувствуешь, – говорит он.

– Тошнит и воротит, – цедит она. – Правда, все это началось, когда сюда явился ты.

Он подходит к окну и слегка приоткрывает жалюзи – на пол и стены тонкими полосками ложится свет предвечернего солнца. Слышно, как высокая волна с грохотом разбивается о берег.

– «И этот Океан, великий музыкант…» – цитирует он какого-то поэта, о котором Риса вряд ли вообще когда-либо слышала. – Прекрасный вид. Когда встанешь на ноги, сама убедишься. В это время суток он особенно хорош.

Она не отвечает – только ждет, когда он наконец уберется. Но Кам не уходит.

– Мне нужно понять, почему ты меня ненавидишь, – говорит он. – Я ничего тебе не сделал. Ты даже не знаешь меня, но все равно ненавидишь. За что?

– Я не ненавижу тебя, – возражает Риса. – Ненавидеть нечего, потому что «тебя» не существует.

Он подходит к ее кровати.

– Но я ведь здесь, разве не так? – Он накрывает своей ладонью ее руку. Риса немедленно отдергивает ее.

– Мне плевать, кто ты или что, – не смей ко мне прикасаться!

Он секунду молчит, а затем со всей серьезностью спрашивает:

– Может быть, тогда ты прикоснешься ко мне? Пощупай мои швы. Тогда ты поймешь, что делает меня мной.

Риса даже не отвечает. Вместо этого она шипит:

– Думаешь, дети, из которых ты состоишь, хотели, чтобы их разобрали и сделали тебя?

– Если они были уготованными в жертву, то да, – отвечает Кам. – А среди них такие были. Что же до остальных, то им не оставили выбора. Так же, как и я не просил, чтобы меня сделали.

И в этот момент на волне ярости, которую вызывают в Рисе создатели Кама, девушка понимает, что он – такая же их жертва, как и те дети, из частей которых его собрали.

– Зачем ты здесь? – спрашивает она.

– О, на этот вопрос известно множество ответов, – горделиво сообщает Кам. – Например: «Единственная цель человеческого существования – это возжигать огонь во мраке бытия». Карл Юнг.

Риса досадливо вздыхает.

– Да нет, что ты делаешь здесь, в этом доме? Зачем тратишь время на разговоры со мной? Уверена, у «Граждан за прогресс» есть для их игрушки занятия поважней, чем болтовня невесть с кем.

– Там сердце мое, – по привычке говорит он. – Ой, то есть… я хочу сказать, это же мой дом. Но я здесь еще и потому, что хочу здесь быть.

Он улыбается, и Риса еще больше выходит из себя при виде его искренней улыбки. Она напоминает себе, что это вовсе не его улыбка. Он просто носит на себе плоть других людей, и если ее снять, то за ней не окажется ничего. Он – всего лишь злая шутка своих создателей.

– Так, значит, клетки мозга достались тебе заранее запрограммированными? Твоя голова нашпигована ганглиями самых лучших и самых выдающихся подростков, которых твои создатели сумели прибрать к рукам?

– Не все запрограммированы, – тихо отвечает Кам. – Почему ты упорно считаешь меня ответственным за то, над чем я не властен? Я – тот, кто я есть.

– Господа Бога цитируешь?

– Вообще-то, – говорит он, едва заметно копируя ее язвительный тон, – Бог сказал: «Я – то, что я есть». Во всяком случае, если верить Библии короля Иакова.

– Подожди, не говори, я сама! Ты появился на свет с полной Библией, заложенной в голову?

– На трех языках, – подтверждает Кам. – Опять-таки это не моя вина.

Риса не может удержаться от смеха: ну и наглецы, однако, эти его создатели! Они не подумали, что накачивать это существо библейской мудростью, при этом разыгрывая из себя Господа Бога, означает высшую степень гордыни?