Нина Берберова, известная и неизвестная - Ирина Винокурова

class="p1">Наталья Ивановна, очевидно, понимала, что ее письмо представляет собой важный документ, а потому заранее разрешала Берберовой его частично или полностью обнародовать, но, естественно, на условиях анонимности. Если бы Столярова прислала письмо на полтора года раньше, то Берберова, возможно, так бы и поступила. Она бы включила его в подборку писем своих российских корреспондентов, которую готовила для второго издания «Курсива» на русском, вышедшего в Нью-Йорке в 1983 году.

Для этой подборки Берберова отобрала фрагменты двенадцати писем, полученных ею, как отмечено в предисловии, между 1973 и 1982 годами, поместив их в книге под номерами, без указания имен авторов. Что послужило принципом отбора и почему иные из полученных в тот же период писем остались «за кадром», сказать точно трудно, хотя о главных критериях догадаться можно.

Помимо содержательности текстов и известности авторов Берберова явно учитывала личные отношения, отдавая предпочтения письмам тех читателей, с кем она продолжала быть в контакте. Видимо, в силу этих обстоятельств в подборку попало письмо Омри Ронена (под № 11), хотя он послал его задолго до 1973 года, да и к числу корреспондентов из Советского Союза его было трудно причислить[660]. О своем авторстве Ронен сообщил читателю в эссе о Берберовой, раскрыв заодно и авторство Л. Ю. Брик, чье письмо шло в книге под № 10 [Ронен 2001: 213]. О том, что автором письма № 4 был И. И. Бернштейн, рассказала его дочь, С. И. Богатырева, в журнальной публикации [Богатырева 2015, II: 120].

Я же, в результате проведенных в архиве Берберовой разысканий, смогла выяснить имена шести авторов других писем. Под № 1 и 3 шли письма И. П. и С. Э. Бабенышевых, под № 2 – письмо Копелева, под № 5 – Орловой, под № 6 – Синявского, под № 9 – два письма Эткинда, слитые в одно и слегка отредактированные [Берберова 1983, 2: 631–632]. Но, кроме того, в предисловии к подборке Берберова привела слова Эткинда о важности соединения «культурного опыта двух Россий», подчеркнув, что именно это и делает полученные письма «не просто читательским откликом на книгу их современника-писателя, но историко-литературным фактом» [Там же: 627].

Авторов писем № 7, 8 и 12 идентифицировать не удалось, хотя я просмотрела переписку Берберовой со всеми потенциальными кандидатами на эту роль. Конечно, сейчас я корю себя за то, что в свое время не спросила Берберову, от кого были эти письма, но такие вопросы казались тогда далеко не главными.

Однако с течением времени ситуация изменилась. Эта подборка стала входить – в своем первоначальном виде – во все переиздания «Курсива» на русском, превратившись тем самым как бы в часть книги. В дальнейшем, надеюсь, удастся обнаружить всех авторов приведенных Берберовой писем, но пока остается утешиться тем, что из двенадцати имен нам уже известны девять.

Глава 2

«Мы дружили с ним в 30-х…»: Берберова и Набоков

Один из самых важных, интересных и цельных сюжетов «Курсива», как на английском, так и на русском, – рассказ о Набокове, писателе и человеке. Из этой книги читатель имел возможность впервые узнать, как выглядел Набоков в 1930-е годы («Влажное “эр” петербургского произношения, светлые волосы и загорелое, тонкое лицо, худоба ловкого, сухого тела…»), как воспринимались его стихи и проза в эмигрантских литературных кругах, как проходили его публичные выступления в «старом и мрачном зале Лас-Каз» в Париже, не говоря о множестве других фактов и наблюдений [Берберова 1983, 1: 373, 379]. Причем абсолютное большинство этих фактов и наблюдений – в отличие от иных свидетельств Берберовой – не вызывало сомнений в их достоверности. Судя по обилию ссылок на «The Italics Are Mine», а затем на издание книги на русском, даже наиболее дотошные специалисты по Набокову видели в «Курсиве» надежный источник информации. Да и сам Набоков, не только прочитавший, но и критически прокомментировавший относящийся к нему материал, указал лишь на пару «эксцентричных неточностей» [Набоков 2002в: 593]. Другое дело, что ни одну из этих «неточностей» Берберова исправлять не стала, продолжая настаивать на собственной версии.

Однако фактическая достоверность, естественно, не исключает наличия умолчаний и недоговоренностей, без которых не обходится ни одно мемуарное повествование. Подобного рода лакуны присутствуют и в рассказе Берберовой о Набокове – об этом говорят документы из их архивов, и прежде всего их переписка друг с другом. Эти документы, разумеется, вкупе с «Курсивом» и рядом других материалов, позволяют восстановить – если не в полном, то в значительно большем объеме – небезразличный для биографий обоих писателей сюжет.

Переписка Берберовой и Набокова продолжалась почти десять лет, с 1930 по 1940 год. Первое сохранившееся в архиве письмо – это набоковский ответ на послание Берберовой, написанное, очевидно, под свежим впечатлением от «Защиты Лужина». Она подробно рассказывала в «Курсиве», что они с Ходасевичем услышали о Набокове еще в начале 1920-х, однако ни его тогдашние стихи, ни его первые прозаические опыты не произвели на них особого впечатления. Впечатление произвел на них точный набоковский ровесник Олеша, с которым Берберова стала мысленно сравнивать Набокова: «Нет, этот, пожалуй, не станет “нашим Олешей”…» [Берберова 1983, 1: 371]. С тем же самым чувством она принялась и за «Защиту Лужина», но быстро поняла, что ошиблась:

Номер «Современных записок» с первыми главами «Защиты Лужина» вышел в 1929 году. Я села читать эти главы, прочла их два раза. Огромный, зрелый, сложный современный писатель был передо мной, огромный русский писатель, как Феникс, родился из огня и пепла революции и изгнания. Наше существование отныне получало смысл. Все мое поколение было оправдано [Там же: 373–374].

Берберова добавляет, что никогда не сказала Набокову «этих своих о нем мыслей» [Там же: 374], но не сообщает, что, дочитав столь поразивший ее роман, она написала его автору письмо. И хотя оно, видимо, не содержало этих конкретных формулировок, в нем было, безусловно, немало лестных слов, сказанных Берберовой и от собственного имени, и от имени Ходасевича. Это непосредственно следует из взволнованного ответа Набокова.

Очевидно, не зная отчества своей корреспондентки и потому прибегая к церемонному обращению «Милостивая Государыня Госпожа Берберова», Набоков торопится ее заверить, что «был очень тронут» ее письмом и что оно доставило ему «большую радость»[661]. Берберова, судя по всему, упоминает в своем письме и Олешу, ибо Набоков вынужден сказать, что Олешу не читал, хотя видел статью о нем в московском журнале и ему понравились «приведенные цитаты»[662]. В отличие от Берберовой, регулярно писавшей обзоры выходивших в России журналов и книг, Набоков не чувствовал себя на этой территории столь же уверенно: советская литература была ему малоинтересна[663]. Но педалировать этот момент он явно не хотел, стараясь поддержать разговор. Набоков скептически отзывался о Пильняке и Федине, зато восторженно об… Осипе Колычеве: «Среди поэтов есть Колычев, написавший изумительную поэму о комбриге, о Котовском…»[664]

Однако при первой возможности Набоков свернул на гораздо более близкую для себя тему – свежий номер «Современных записок», разбирая вошедшие в него материалы уже, разумеется, с полным знанием дела[665]. Он особенно выделил «Державина» Ходасевича («прекрасен и прозрачен “Державин”»), но весьма положительно отзывался и о «Германии» Степуна, а также – несмотря на враждебные отношения – о стихах Георгия Иванова, явно стараясь подчеркнуть свою беспристрастность. А заканчивал Набоков свое послание так: «Если попаду этим летом в Париж, буду очень счастлив познакомиться с Вами и с Владиславом Фелициановичем. Шлю Вам и ему сердечный привет и искреннюю благодарность»[666].

Письмо Берберовой