Нина Берберова, известная и неизвестная - Ирина Винокурова

же подчеркнула, что лично для нее важнее всего оказался «сам автор. Герой. Героиня». А затем продолжала:

Не Вы первая сказали, что каждый человек должен разгадать свои знаки, свое предназначение и по возможности следовать ему. Только по своей необразованности я не могу сразу, сходу привести соответствующие свидетельства восточных и западных мудрецов. Но именно Ваши слова поразили меня, оказались важнейшими. Может быть, именно потому, что Вы это поняли, постигли рано, и сделали нечто более редкое – неуклонно следовали разгаданному. Результат – «Курсив». Без этого Вы такую книгу написать бы не могли…[620]

При этом Орлова не стала скрывать, что в известном смысле ощущает себя «прямой противоположностью» Берберовой, ибо сама она – «человек гнезда» и не мыслит себя вне своей семьи – родителей, мужа, дочерей, внуков[621]. И все же, несмотря на разность характеров, «Курсив» оказался ей «нужен, необходим», свидетельствуя об «универсальности» книги[622].

В отличие от других читателей «Курсива», Орлова отметила его «американскую» часть как наиболее для себя интересную. Дело, видимо, было и в ее профессии (среди корреспондентов Берберовой она была единственной «американисткой»), но прежде всего в житейских обстоятельствах. Муж дочери Копелева от первого брака, физик и диссидент П. М. Литвинов, отбывший четыре года в ссылке, недавно эмигрировал с женой и дочерью в Америку, и Орлова, возможно, не исключала, что в конце концов они будут вынуждены последовать за ними.

Фрейбергер-Шейхолеслами не только привезла и переслала Берберовой послания Орловой и Копелева, но и подробно пересказала в собственном письме темы их устной беседы[623]. Свои впечатления от полученных писем Берберова изложила в сделанной тогда же дневниковой записи: «50 человек читали в Москве Курсив, и 50 человек в очереди на листе. – Главное (говорят читатели) – это моя жизнь, и что я из нее сделала, и как не пала духом, и как нашла свой “образ” (personal symbol), и они тоже теперь ищут каждый для себя этот образ»[624].

Как Берберова уже знала из первого письма Копелева, одна из его молодых знакомых, «очень талантливая беллетристка и критик», писала книгу о Ходасевиче, «не рассчитывая на издание, не думая ни о внешней, ни о внутренней цензуре»[625]. Эрика сообщила Берберовой, что эту знакомую Копелева зовут Инна Петровна Бабенышева и что она скоро свяжется с ней сама. Так оно и получилось. 19 февраля 1976 года Берберова отметит в своем дневнике: «Письмо от Инны Б<абенышевой> через Копелева… Взволновало меня все, что она пишет»[626].

Впоследствии Инна Петровна станет одной из ведущих исследовательниц Ходасевича и его окружения, и Берберова по достоинству оценит ее талант, ум и образованность[627]. В ту пору, однако, Бабенышева находилась только в самом начале пути, но уже смогла ознакомиться с Фондом Ходасевича в ЦГАЛИ, попавшим туда после кончины его второй жены Анны Ивановны. Ряд текстов, находившихся в рабочих тетрадях 1919–1920 годов, которые, как Бабенышева допускала, были Берберовой неизвестны, она скопировала и переслала ей в письме, а также задала несколько связанных с архивом вопросов.

И все же главным стимулом взяться за перо были не эти вопросы, а потребность рассказать о своем (и не только своем) впечатлении от «Курсива». А потому Инна Петровна в первой же строчке предупредила Берберову, что «начнет издалека»:

До того как мне довелось прочесть «Курсив мой», книгу урывками, по ночам, ночуя для этого у знакомых, читала моя мама. (Тогда на всю Москву был один экземпляр.) Она прибегала по утрам возбужденная, восхищенная, пыталась пересказывать, и я никак не могла понять, что ее так задело. Вообще, прежде чем мы смогли прочесть книгу, мы знали ее в пересказах, и каждый читавший выхватывал что-то свое, особенно нужное ему: кто-то говорил, что наконец стала понятна судьба русской эмиграции среди интеллигенции Запада, восхищенной русским экспериментом; кому-то необыкновенно интересной показалась Ваша попытка объяснить слабость (и особенность!) русской интеллигенции расколом на две части, каждая из которых по-своему и прогрессивна, и реакционна. <…> И всех Ваша книга тронула душевным благородством, тактом, который проявлялся в том, что Вы писали о людях, и в том, о чем умалчивали. А до чего неожиданными и живыми пришли к нам Бунин, Гумилев, Зинаида Гиппиус, Зайцевы! Наконец, Ваша книга оказалась необходимой тем, кто уезжал или собирался уезжать из России, она предостерегала от провинциальной русской привычки жить чужесторонней горсткой посреди иной культуры. Ваша книга ответила на множество вопросов. А может быть, пробудила в нас эти вопросы, и нам показалось, что мы давно бьемся над ними. Но мама восхищалась чем-то иным, что не укладывалось в слова. И только когда я смогла прочесть «Курсив мой», я поняла, чем так привлекла ее книга: из каждой строчки рвется личность, для которой потребность быть свободной выше всего, потребность прочитать себя до донышка, вырваться из всяких пут, шор, привычек, смелость быть собой…[628]

К тому времени Берберова уже знала от Копелева, что не раз упоминавшаяся «мама», – это писательница и правозащитница Сарра Эммануиловна Бабенышева. От нее, в свою очередь, Берберова вскоре получила письмо, в котором говорилось:

Если не бояться высоких слов, то мне всегда хотелось обладать одним качеством, свойственным Вам, – абсолютной независимостью. В книге интересно все – и бытие, и быт, и дух тех, кто окружал Вас. В Вас, мне кажется, умение всегда начинать жизнь сызнова – это что-то ходасевическое, завидное умение всегда быть самим собой, без оглядки. Ваша способность охватить жизнь и создавать ее столь редка и удивительна, что вызывает чувство восхищения…[629]

Как Берберова имела основания догадаться, доступ к «Курсиву» Бабенышевы получили через Копелевых, и эта догадка впоследствии подтвердилась[630]. От Копелева получил «Курсив» и живший с ним по соседству А. К. Гладков, драматург и автор мемуаров, в том числе о Мейерхольде, в театре которого он работал в молодости. Его письмо переслала Берберовой американская аспирантка, писавшая диссертацию о знаменитом режиссере, а потому и вышедшая в Москве на Гладкова[631]. Гладков писал:

Дорогая Нина Николаевна! Прочитал Вашу замечательную книгу «Курсив мой» и хочу выразить Вам мою глубокую признательность. Я более-менее знаком с русской зарубежной литературой – она вне сравнений. Рядом с ней книги Одоевцевой, Степуна, Г. Иванова, Г. Адамовича, Вейдле и др<угих> кажутся мелкими, неумными, плоскими. Какой охват, глубина, справедливость, широта взгляда, изобразительный пластический дар! Спасибо Вам. Когда-то я читал в «Соврем<енных> записках» Ваши небольшие воспоминания о Ходасевиче и, узнав о выходе Вашей большой книги, не знал покоя, пока не достал ее… «Когда нам ставит волосы копной известье о неведомом шедевре» (Пастернак «Спекторский»). Я человек другого поколения и А. Белого, например, видел всего несколько раз. Но зато я близко знал Б. Л. Пастернака, А. А. Ахматову, Н. Я. Мандельштам, И. Г. Эренбурга и В. Б. Шкловского (живу с ним в соседнем доме)…[632]

Отвечая Гладкову, Берберова сообщала, что ей известно его имя еще со времен «Тарусских страниц». А дальше писала, что этот сборник был для нее

…сигналом оттепели, символом сближения двух параллельных бегущих линий, которые, по Эвклиду, не должны были никогда сойтись. Но Эйнштейн сказал, что это возможно, и мы, люди его эпохи, должны поверить ему. И вот – я получила Ваше письмо. И почувствовала себя счастливым человеком – потому что (и это нисколько не тайна) для кого пишет писатель? Для понимающего его читателя