Нина Берберова, известная и неизвестная - Ирина Винокурова

class="a">[606]. А затем добавляла: «Страшно подумать: 50 лет я жила верой в то, что когда-нибудь появится человек, кому будет н у ж н о то, что я делаю»[607].

Личное знакомство Берберовой с Синявским произошло, как уже говорилось, в мае 1975 года, во время ее очередного приезда в Париж. Тогда же произошла еще одна важная для нее встреча – с Е. Г. Эткиндом. Исключенный в 1974 году из Союза писателей, уволенный с работы и лишенный звания профессора (ему инкриминировались контакты с Солженицыным, а также выступления в защиту Бродского), Эткинд был вынужден эмигрировать и, в свою очередь, решил осесть во Франции. Ему было предложено профессорское место в Десятом Парижском университете (Нантер).

Выяснив в их первую встречу, что Эткинд не читал ее главную книгу, хотя много о ней слышал, Берберова отправит ему «Курсив», как только вернется домой. Ответ не заставил себя долго ждать. Эткинд писал: «Книгу я начал читать и сразу втянулся всем существом: какая свобода речи и мысли, естественность и резкость суждений, какая широта… Еще раз спасибо»[608].

Разговор о «Курсиве» Эткинд продолжит через месяц с небольшим, в августе 1975 года:

Ваш «Курсив» стал популярной книгой в нашей семье. Читал я, читала жена, и оба мы Вам очень благодарны за эту рассказанную, и так ярко рассказанную, необычайно содержательную жизнь. Мы узнали множество и крупного и малого из того особого мира, который тоже Россия, хотя и другая, чем наша. И я все яснее вижу, как важно соединить культурный опыт обеих этих Россий[609].

Эткинд также сообщал Берберовой, что его оставшиеся в Советском Союзе друзья отзываются о «Курсиве» с не меньшим восторгом. Это означало, что книга активно циркулирует в литературных кругах, позволяя надеяться на получение новых читательских откликов.

И действительно, вскоре пришло еще два письма из России. Автором первого был И. И. Бернштейн, писавший научно-художественные книги для юношества и публиковавший их под псевдонимом Александр Ивич. В его письме говорилось:

С огромным интересом прочел Ваш «Курсив», книгу талантливую, умную и – в Петербургской своей части – очень близкую к моей памяти о тех годах. Я – младший брат покойного С. И. Бернштейна. Мы с Вами ровесники, и круг наших знакомств, круг Дома Искусств и Дома Литераторов, был общий. Один раз мы встретились у В<ладислава> Ф<елициановича>. Ваше повествование о нем, о его последней болезни и смерти произвело на меня глубокое, потрясающее впечатление. Ваш текст талантлив, а умолчания умны и тактичны[610].

Кроме того, Бернштейн сделал несколько мелких замечаний, заметив, в частности, что на похоронах Блока, где он тоже присутствовал, было не «тысячи полторы» человек, как писала Берберова, а «триста-четыреста». Это замечание она учтет при подготовке второго русского издания книги.

Берберова помнила не только то, что они с Бернштейном когда-то встречались у Ходасевича, но и его домашнее имя, а также то, как он выглядел в те далекие годы. Получив письмо, она записала в своем дневнике: «Его звали Саня, и он был тоненький, черноволосый. Брат Бернштейна С. И. Я как-то заволновалась. Пишет чудные слова о моем “Курсиве”. Очень боится переписки, и все-таки просит писать!»[611]

У С. И. Бернштейна Берберова слушала лекции в Зубовском институте, но Игнатий Игнатьевич был для нее примечателен другим. В начале 1920-х годов И. И. Бернштейн часто общался с Ходасевичем, но особенно тесно с его тогдашней женой Анной Ивановной, с которой был связан не только дружескими чувствами. О столь деликатной подробности Берберова предпочла умолчать в «Курсиве» (как и о самом существовании Анны Ивановны), но, когда ей задавали прямые вопросы о семейной ситуации Ходасевича во время их романа, а затем и совместного отъезда за границу, она отвечала вполне откровенно[612].

Разумеется, в своем ответе Бернштейну Берберова об Анне Ивановне не упоминала, но заверяла, что прекрасно его помнит («53 года прошло с того времени. А мне кажется, что, войди Вы сейчас в комнату, я бы Вас узнала»), и выражала благодарность за его «добрые (и такие умные и тонкие) слова» о ее «Курсиве»[613]. Она также обещала найти возможность переслать ему книгу, что вскоре и сделала[614].

Практически одновременно с письмом Бернштейна пришло письмо от другого москвича – Л. З. Копелева. В этот день Берберова записала в своем дневнике: «Письмо (замечательное) от Копелева, 12 страниц»[615]. Копелев писал:

Мы – моя жена, большинство друзей (уже прочитавших) и я принадлежим к числу тех, кто очень полюбил Вашу книгу. Ваши слова «человек дороже убеждений» стали для нас жизненно важной максимой. Вы, казалось бы, такая далекая, во всем иная – иной судьбы, иной школы – оказались близкой и нужной нам – русским литераторам, воспитанным в советских школах, бывшим (побывавшим) и ленинцами, и сталинцами, изведавшим не только тяжкие беды, но и радости в те десятилетия, когда казалось, что два потока русской культуры – зарубежной и отечественной – растеклись навсегда врозь в противоположные направления. Но оказывается все не так, слава Богу, все не так. За последние десятилетия вернулись Бунин, Цветаева, возвращается пока еще полулегально через самиздат и тамиздат Бердяев, Булгаков, Набоков (прекрасно у Вас о нем – «оправдание эмиграции». Правда это, хотя и не вся правда, он, пожалуй, еще шире). Возвращается уже и Ходасевич. <…> Теперь и Вы начали возвращаться. Начали с «Курсива», и, по-моему, это прекрасное начало. Земной поклон Вам за то, что и как Вы написали в этой книге. Меня и моих близких Вы щедро одарили: мы узнали много существенно нового, мы избавились еще от некой толики предвзятых несправедливых суждений (напр<имер>, о Керенском), мы ощущаем все более явственно живое воссоединение двух течений русской словесности – теперь уже их не разъединить[616].

В заключение Копелев кратко рассказал о себе и своей жене, Раисе Давыдовне Орловой, специалисте по американской литературе, и выражал надежду, что у Берберовой найдется желание и время ответить на его письмо.

Берберова, разумеется, тут же взялась за ответ. Она писала, что была «глубоко и радостно» взволнована «длинным, добрым, интересным» посланием Копелева, что полна благодарности за все сказанные о «Курсиве» слова, а заканчивала так: «…у меня много друзей и близких, но НЕ среди соотечественников, с которыми прожила я 50 лет. Они не могут простить мне “Курсива”, и я не избалована их вниманием. Но из Москвы стали доходить до меня чудные, теплые письма. И я чувствую себя счастливым человеком»[617].

Берберова вскоре нашла возможность отправить Копелеву и Орловой экземпляр «Курсива». Благодаря за полученную книгу, Копелев сообщал, что «и теперь “Курсив” не залеживается. Выпрашивают дочери, друзья “на несколько дней, только на несколько дней”, клянутся, что будет все сохранно, что вернут точнехонько в срок. И мы, конечно, уступаем…»[618]

Это письмо он передал американской славистке Эрике Фрейбергер-Шейхолеслами, навестившей его по поручению Берберовой. Письмо должно было быстро дойти до адресата, так как Эрика находилась в то время в постоянном контакте с Берберовой в силу своих научных занятий. Столь удобной оказией решила воспользоваться и Раиса Давыдовна, пославшая Берберовой отдельное письмо. «“Курсив” – наш своеобразный “бестселлер”, – писала Орлова. – Жалела, что не могла показать Эрике затрепанный, совсем затрепанный (несмотря на “хард ковер”) экземпляр. Его внешний вид сказал бы больше, чем все слова. Книга, – как всегда, – была на руках»[619].

И хотя Раиса Давыдовна начинала с признания, что, как и все другие читатели «Курсива», узнала из книги Берберовой много нового о русской эмиграции, она тут