Театр китового уса - Джоанна Куинн

заляпанное жиром, но в мутных глубинах она замечает себя: раскрасневшуюся, загоревшую, с забранными под желтую косынку волосами.

Она поворачивает кран и доверху наполняет две жестяные кружки холодной водой, затем идет к задней двери. Когда Ганс появляется из конюшни, она поднимает их и делает головой жест, который означает: заходи. Он слегка хмурится, затем, вытерев руки о брюки, следует за ней в кухню. Она передает ему кружку, говорит:

– Дом пуст. Все ушли.

Она смотрит, как он оглядывается. В этой комнате он прежде не бывал: похожий на пещеру тоннель, заполненный черными печами и украшенный потрепанным британским флагом, который Бетти прикрепила к стене вместе с патриотическими фотографиями из иллюстрированных газет. Куча засаленных кухонных полотенец лежит на плитах в ожидании стирки, по полу летают перья с ощипанной курицы. Большой кухонный стол завален журналами, книгами, жестянками от табака, граммофонными записями; там же стоит старое ведерко для льда, полное лука. Медные формы для желе, что раньше стояли на высоких полках, теперь теснятся у раковины с землей и рассадой.

Флосси ставит кружки на стол и жестом приглашает его сесть. Она находит хлеб и банку креветочной пасты и делает толстые, неумелые сэндвичи, которые они едят в довольной тишине. Она замечает, что он смотрит на часы. Она не хочет доставлять ему неприятностей, но ей хотелось бы показать ему главный дом, поэтому, поев, она манит его за собой по коридору и вверх по узкой лестнице в Дубовый зал. Он следует.

Ганс заходит в зал, поглядывает на камин и деревянные панели, поднимает взгляд на брезент, закрывающий дыру, где был купол. Он хмурится, но не кажется сраженным наповал. Он кидает на нее взгляд, и она понимает, что его беспокойство не в том, разрешено ли ему быть в доме, но не отразятся ли ее действия на ней самой.

– Я подумала, что тебе может быть интересно оглядеться, – говорит она.

Ганс подходит к роялю, пробегает по нему ладонью настолько знакомым жестом, что она вдруг понимает, что где-то в Германии стоит пианино, которого он касается сейчас. Он указывает на рояль и говорит:

– Ты?

Она кивает.

Он снова показывает на него пальцем, и она смеется. Он повторяет жест, и она смеется задорнее, затем выдвигает табуреточку и садится, говоря:

– Что ж, почему бы и нет?

Ганс на мгновение кажется смущенным.

– Я слышу, – говорит он.

– Прошу прощения?

Он изображает игру на пианино, затем указывает в сторону задней части здания.

– В конюшне. Я слышу, ты играешь. Хорошо. – Он прикладывает одну ладонь к уху и ободрительно кивает. В звенящем эхом холле они формальны, как никогда не были прежде.

Она открывает крышку рояля. Раз, или два, или десять она представляла, как играет ему. Как странно вдруг обнаружить, что делает это в реальности. Напольные часы тикают как метроном.

Для Флосси игра на рояле включает элемент сознательного забвения. Это отличается от игры на сцене. Участвуя в театральных постановках брата и сестры, она постоянно повторяла свои реплики, потому что, перестав о них думать, она бы их потеряла навечно. Ту же тревогу она чувствует, когда держит деньрожденный торт с зажженными и плавящимися свечами: будто быстро закрывается окно возможностей, чтобы все прошло хорошо.

Но, как игра на сцене требовала, чтобы все составные части были собраны в ее разуме и силой держались там, музыка требует пустоты. Приготовившись сыграть пьесу, она сядет за рояль, устроит руки на клавишах, закроет глаза и подождет, пока не перестанет чувствовать. Чистая пустота. Тогда она может начать.

Когда в голове ничего, откуда она знает, где начать? (Просто знает.) Как двигаются руки без указаний? (Просто двигаются.) Играя, она не смотрит на нотные листы, и воспроизведение написанного на них – не вопрос памяти, это что-то иное. Вернее даже, если попытаться сознательно вспомнить музыку, как она написана, она неизменно возьмет не ту ноту. Вместо этого, мягко притопывая ногой, отбивая время, она склоняет голову набок, будто ожидая услышать ее где-то вдали. Вот на что это похоже, если похоже на что-то: вслушивание, признание.

Она закрывает глаза. Что-то бьется под ребрами, высокое и трепещущее, и она успокаивает его дыханием, ждет прилива.

Всю жизнь рояль был для Флосси другом. Место, где она могла присесть, чтобы успокоить нервы. Место, куда она могла пойти, когда другого не было. Ребенком и молодой женщиной, ее часто можно было найти на стульчике у рояля, играющей самой себе.

За несколько недель до смерти Розалинда в белом платье, обтягивающем, будто ее облили сливками, так и нашла Флосси.

– Играть на рояле в пустой комнате довольно трагично, дорогая. Почему бы тебе не заглянуть в гостиную? Там этим вечером целая толпа. Миртл будет читать стихи о конце цивилизации.

Стоял февраль. Проливной дождь шумно бился об окна.

– У меня все в порядке, – сказала Флосси, нажимая клавишу. Она никогда не могла толком играть перед матерью.

– Ты играешь очень тихо.

– Я ничего толком не играю.

– Помню, мать всегда говорила мне «держаться в концертном строе», – сказала Розалинда, поправляя одну из фотографий на рояле. – А я даже не играла на инструментах.

– У меня все в порядке, – сказала Флосси.

– Как скажешь. – Голос матери был будто иллюзорным. Шум дождя снаружи казался четче: постоянство и тщательность. Розалинда принадлежала шепоту замкнутых комнат с хитроумно расставленными лампами и задернутыми от погоды шторами, где женщины располагали себя, а мужчины наблюдали. Замкнутый контур.

На мгновение Флосси задумалась, не предложить ли сыграть что-нибудь для гостей матери. С прошлого раза, когда она это предлагала, прошло достаточно времени, чтобы Розалинда посчитала это идеей совершенно новой и тем самым достаточно свежей, чтобы включить в свой вечер. Слова добрались до рта Флосси, но не прошли дальше. Она тихонько постучала ногтями по клавишам слоновой кости.

Розалинда кинула на нее взгляд, будто Флосси что-то сказала, и мгновение они смотрели друг на друга сквозь молчание, пока Розалинда не отвернулась посмотреть на свое отражение в поверхности рояля, а затем вышла без единого слова, оставив Флосси роялю и дождю.

Достигнув конца пьесы, Флосси берет последний аккорд, затем поднимает руки. Музыка висит в воздухе, слабо вибрирующая тишина, заряженная звуком, который прошел сквозь нее. Когда она смотрит на Ганса, его глаза блестят.

– Бах, – говорит он дрожащим голосом.

Флосси понимает, что обожаемая ею музыка может содержать для него другие места и времена. Когда она думает о Германии, то видит полки, идущие строем по киноэкранам, но где-то за ними должна быть семейная ферма Краузе – где