Вниз, в землю. Время перемен - Роберт Силверберг

37

Если человек, привыкший держать себя в узде, поддается искушению, за этим неизбежно следуют вина и раскаяние. Так было и со мной. Утром, проснувшись после беспокойного сна, я испытал такой стыд, что желал бы провалиться сквозь землю. Что я наделал? Как мог позволить Швейцу ввести меня в такой грех? Обнаженец! Обнаженец! Сидел с ним всю ночь, твердя «я, я, я» и поздравляя себя с освобождением от удушливых приличий! Да было ли это на самом деле? Мог ли я так открыться постороннему человеку? Видимо, да – ведь я теперь помнил прошлое Швейца, о котором прежде не знал ничего. Стало быть, и он мое помнит. Я молился о том, чтобы все стало как раньше. Пожертвовав своей обособленностью, я словно потерял часть себя. На обнаженцев у нас смотрят косо, и мало кто решается испытать это запретное, преходящее удовольствие. Я говорил себе, что гнался не за этим, что моей целью был духовный поиск – и понимал, что это лишь лицемерная отговорка, жалкое прикрытие для низменных побуждений. Я стыдился за себя, за своих сыновей, за своего августейшего отца и его августейших предков. «Я люблю тебя» Швейца ввергало меня в пучину раскаяния больше, чем все остальное. Прежний я видел в этих словах двойное кощунство, новый я пытался возразить, что землянин не разумел ничего дурного ни под «я», ни под «люблю». Прежний отвергал эти доводы и горько раскаивался. Во что я превратился, обменявшись признаниями в любви с другим мужчиной, с земным уроженцем, с купцом, с сумасшедшим? Как решился вручить ему свою душу и стать совершенно беззащитным перед таким человеком? Не убить ли его, чтобы вернуться в прежнее состояние? Я зашел в его комнату. Он спал с улыбкой на лице, и я не ощутил к нему ненависти.

Почти весь тот день я провел один. Ушел в лес, искупался в холодном пруду. Преклонил колени перед огнетерном, как перед посредником, и шепотом исповедовался. Залез в колючие заросли и вернулся весь исцарапанный. Швейц спросил, что со мной. Я сказал «ничего» и после молчал весь вечер, притулившись в воздушном кресле. Землянин разглагольствовал за двоих – говорил, как мы поедем в Сумару-Бортен, и привезем оттуда мешки с наркотиком, и обратим в Маннеране всех до единого. Я не перебивал, этот его план казался мне не более нереальным, чем все вчерашнее.

Я думал, мне станет легче, когда я вернусь за свой письменный стол, но нет. Халум была у нас дома и менялась с кузиной платьями, при виде их я чуть не пустился бежать. Они улыбались мне ласково, по-женски, они принадлежали к одной тайной лиге, я с отчанием переводил взгляд с одной на другую, и их двойная зеркальная красота пронзала меня обоюдоострым мечом. Эти улыбки, эти всезнающие глаза! Им не нужен был наркотик, чтобы вытянуть из меня всю правду.

«Где ты был, Киннал?» – «В лесном доме, мы там обнажались с землянином». – «Ты показал ему свою душу?» – «Да, и он свою показал». – «А потом?» – «Мы говорили о любви. Землянин сказал «я люблю тебя», и он сказал то же самое». – «Какой же ты гадкий мальчик!» – «Да, да. Не знает, куда от стыда деваться».

Этот воображаемый диалог крутился у меня в голове, пока я шел к фонтану, где сидели они. Я обнял, как подобало, жену, обнял, как подобало, Халум, но старался не смотреть им в глаза. В суде повторилось то же самое: в глазах своих подчиненных я читал обвинение. «Киннал Даривал открыл все наши тайны землянину Швейцу. Посмотрите на этого саллийского обнаженца! Как он только терпит собственное зловоние?» Я держался в стороне и работал из рук вон плохо. Документ о какой-то сделке со Швейцем, попавший ко мне на стол, испугал меня – я боялся, как огня, новой встречи с землянином. Мне не составило бы труда запретить ему дальнейшее проживание в Маннеране, это было бы вопиющим нарушением доверия, но я думал об этом. Удержало меня лишь то, что такой поступок был бы еще постыднее прежнего.

На третий день, когда даже дети стали недоумевать, что такое с отцом, я пошел в Каменный Собор к посреднику Джидду.

День был жаркий и влажный. Облака заволокли Маннеран, покрыв все блестящей изморосью. Древние черные камни храма отражали странный, почти белый солнечный свет, словно призмы, но внутри царили прохлада и тишина. Джидд работал на почетном месте, в апсиде за большим алтарем. Он встретил меня в полном облачении – я с ним договорился заранее. Быстро подписав уже готовый контракт, я вручил ему деньги. Джидд был ничуть не пригожей прочих духовных лиц, но в тот день меня прямо-таки умиляли его приплюснутый нос, тонкогубый рот, тяжелые веки и висячие мочки ушей. Зачем насмехаться над внешностью человека? Он ведь не сам ее выбирал. Я ждал от него исцеления, а целители – люди святые. Дай мне то, в чем я нуждаюсь, Джидд, и я благословлю твою безобразную образину!

– Кому ты желаешь излить свою душу? – спросил он.

– Богу всепрощения.

Джидд нажал кнопку – простые свечи ему не годились, он пользовался газовыми. Исповедальню залил янтарный свет всепрощения. Джидд поставил меня перед зеркалом на колени, велел смотреть в глаза своему отражению. Это были чужие глаза. По краям моей бороды проступил пот. «Я люблю тебя», – мысленно сказал я чужому в зеркале. Любовь к другим начинается с любви к самому себе. Собор давил на меня, я боялся, что вот-вот расплющусь под его потолком. Джидд произнес вступительную формулу, где не было ничего о любви. Он велел мне открыть свою душу, но мой язык точно узлом завязался. Задыхаясь, я прижался лбом к холодному полу. Джидд тронул меня за плечо, бормоча слова утешения. Мы начали сызнова, и на этот раз я начал гладко, словно читая по-писаному:

– Недавно он поехал в одно укромное место с другим человеком. Мы приняли некий сумарский наркотик, распечатывающий душу, и обнажились взаимно. Теперь он раскаивается и просит отпустить ему этот грех.

Джидд ахнул, а ведь посредника удивить не так-то легко. Я чуть было снова не онемел, но он привычными словами побудил меня продолжать, и я выложил все как есть. Наши долгие споры относительно наркотика. (Имени Швейца я не назвал. Я доверял Джидду, но не видел духовной пользы в том, чтобы открывать имя того, с кем вместе грешил.) То, как мы наконец его приняли. Мои ощущения, когда он подействовал. Мое проникновение в душу Швейца. Его проникновение в мою. Зарождение между нами глубокой привязанности. Мое отречение от Завета. Моя внезапная убежденность, что отрицание самого себя – наша катастрофическая ошибка. Интуитивное понимание, что отрицать нам следует не себя, а свое одиночество и наводить друг к другу мосты вместо того, чтобы пребывать в изоляции. Признался я также, что наркотик испробовал для того, чтобы потом войти в душу Халум, о моем влечении к названой сестре Джидд давно уже знал. Далее я перешел к чувствам, которые испытал, выйдя из транса, – к стыду, вине и сомнениям. И умолк. Мои грехи висели передо мной в полумраке белесым шаром, и мне стало намного легче оттого, что я о них рассказал. Я желал снова приобщиться к Завету. Желал отмежеваться от самообнажения, которое совершил. Желал понести наказание и вновь зажить праведной жизнью. Жаждал исцелиться, молил об отпущении и возвращении в лоно истинной веры. Но я не чувствовал присутствия бога. В зеркале я видел лишь свое собственное лицо, желтое, изможденное, с нечесаной бородой. Формула отпущения, произнесенная Джиддом, была просто словами, и душевного подъема я не испытал. Вера покинула меня. Что за ирония: Швейц, завидовавший мне и желавший через меня приобщиться к божественному началу, закрыл мне доступ к моим богам. Я стоял каменными коленями на каменном полу, говорил пустые слова, жалел, что принял наркотик не вместе с Джиддом – тогда мы достигли бы полного единения, – и знал, что погиб навеки.