Вниз, в землю. Время перемен - Роберт Силверберг

41

Шли мы не пять дней, а все шесть: то ли Швейц недопонял сумарнского вождя, то ли вождь плохо умел считать. Нам дали проводника и трех носильщиков. Раньше мне никогда не приходилось шагать от рассвета до заката по зыбкой, пружинящей почве. Джунгли столи зеленой стеной по обе стороны от тропинки. Такой влажности я даже в Маннеране не видывал – казалось, что мы не идем, а плывем. Нас жалили насекомые с глазами как самоцветы, мимо проползали какие-то многоногие твари, из подлеска доносились вопли и шум борьбы. Солнце едва просачивалось сквозь зеленый свод наверху. На стволах деревьев росли цветы – паразиты, как сказал Швейц. У одного, желтого и мохнатого, было человеческое лицо с глазами навыкате и ртом, набитым пыльцой. Другой был еще чуднее: из его лепестков, черных с красным, вздымалась пародия на гениталии, мясистый фаллос и два висячих яичка. Швейц, визжа от восторга, потискал цветочный член. Сумарну поговорили между собой – сомневались, наверно, надо ли было посылать девушек в нашу хижину.

Потом мы вышли из джунглей и полтора дня шли в гору, взбираясь вверх по хребту континента. Когда сбоку вновь потянулись джунгли, Швейц спросил проводника, почему мы не обошли гору и не пошли напрямик; тот ответил, что иначе нельзя, потому что внизу все заполонили ядовитые муравьи. Это нас не слишком взбодрило. За горой лежала цепь озер и прудов, из которых торчали чьи-то серые зубастые пасти. Я утратил всякое чувство реальности. В нескольких днях плавания на север существовала Велада-Бортен со своими банками, машинами, таможенниками и храмами – вполне ручной континент, не считая непригодной для жизни середки, – но над этим материком человек был не властен. Меня угнетало все: дикая природа, тяжелый воздух, ночные звуки и непонятный язык дикарей.

На шестой день мы добрались до туземной деревни. На лугу в месте слияния двух небольших речек стояло сотни три деревянных хибар. У меня создалось впечатление, что раньше тут был город, довольно крупный: курганы и пригорки по краям селения образовались скорее всего на месте древних руин. Может быть, я просто строил иллюзии, убеждая себя в одичании беглецов с Велады, ища повсюду признаки распада и деградации?

Жители деревни обступили нас – не враждебно, а с любопытством. К северянам здесь не привыкли. Некоторые, не переставая улыбаться, трогали меня за руки. Держались они, в отличие от приморских сумарну, не угрюмо, а открыто, по-детски. Приморских, видимо, испортили более частые контакты с веладской цивилизацией, а здешних она не затронула.

Начались нескончаемые переговоры между Швейцем, нашим проводником и тремя деревенскими старшинами. Швейц вскоре вышел из игры, поскольку проводник, очевидно, втолковывал местным то же самое, цветисто и с обилием жестов – а те, похоже, отвечали всегда одинаково. Мы со Швейцем не понимали ни слова. В конце концов взбудораженный проводник заговорил со Швейцем на ломаном маннеранском, я по-прежнему понимал его с пятого на десятое, но Швейц, привыкший заключать сделки с иностранцами, ухватил суть и сказал мне:

– Нам продадут наркотик, если мы докажем, что достойны его.

– И как же мы это сделаем?

– Примем его вечером вместе с ними. Это называется «любовный обряд». Проводник пытался уговорить их, но они стоят на своем. Не будет обряда, не будет и сделки.

– Но ведь это рискованно?

– Не сказал бы. Видишь ли, проводник решил почему-то, что мы не для себя его покупаем, а хотим продать в Маннеране за много горячих стержней, ножей и зеркал. Поэтому он хочет уберечь нас от приема этого зелья. А здешние разделяют его мнение и не собираются продавать низким торгашам священное средство. Оно доступно только истинно верующим.

– Но мы такие и есть.

– Знаю, но их ведь в этом не убедишь. Проводник знает, что северяне не любители открываться, вот и выгораживает нас. Попробую еще раз.

Теперь говорили только Швейц и проводник, а местные молча слушали. Швейц настаивал, перенимая жесты и даже акцент сумарну – так что я не понимал больше ни того, ни другого, – а проводник упорствовал. Я начинал уже опасаться, что мы вернемся в Маннеран с пустыми руками, но тут они как будто договорились. Проводник, похоже, спросил Швейца, действительно ли он хочет этого; Швейц подтвердил; проводник снова, весьма скептически, обратился к старшинам и передал Швейцу их ответ.

– Все улажено, – сказал Швейц. – Обряд состоится сегодня вечером, но помни: ты должен проявить свою любовь к ним. Если не полюбишь их, ничего не получится.

Меня задело, что он счел нужным сделать мне это предупреждение.

42

На закате они пришли к нам вдесятером: трое старшин, два пожилых человека, два молодых и три женщины. Одна из женщин была красивая девушка, другая дурнушка, третья старуха. Вместе с ними мы отправились в лес к востоку от деревни. Проводник с нами не пошел: то ли его не пригласили, то ли он сам не хотел участвовать.

Шли мы довольно долго – детские голоса и собачий лай уже не доносились до нас – и в конце концов пришли на поляну. Там вырубили много деревьев и соорудили из бревен скамейки в пять рядов, образующие пятиугольный амфитеатр. Посреди поляны помещался глиняный очаг, рядом лежали аккуратно сложенные дрова, и молодые парни тут же развели в нем огонь. По ту сторону от поленницы виднелась другая яма, тоже обмазанная глиной, примерно вдвое шире крупного человека, наклонная и, похоже, ведущая в глубину; больше я ничего со своего места не видел.

Сумарну жестами велели нам сесть у подножия амфитеатра. Рядом с нами сидела некрасивая девушка. Трое вождей расположились слева, у входа в туннель, парни справа, у очага, старуха со стариком в крайнем правом углу, другой старик с красавицей в крайнем левом. Сумарну сняли то немногое, что на них было и, по всей видимости, ждали того же от нас. Мы со Швейцем разделись, сложив одежду на скамейку позади. Красавица по знаку одного из вождей подошла к огню, зажгла толстую ветку, залезла ногами вперед в туннель и скрылась в нем вместе со своим факелом. Свет некоторое время еще мерцал, но скоро и он исчез, оставив за собой струйку дыма. Девушка вылезла уже без факела, держа в одной руке красный горшок, в другой – зеленый стеклянный флакон. Оба старика (верховные жрецы?) забрали у нее сосуды с нестройным пением. Один зачерпнул из горшка горсть белой субстанции (наш наркотик!) и всыпал его во флакон, другой начал трясти флакон, перемешивая его содержимое. Тем часом старуха (жрица?) простерлась у входа в туннель и завела другой мотив с рваным конвульсивным ритмом, а двое парней подбросили дров в огонь. После довольно продолжительных песнопений красавица (стройная, полногрудая, с длинными шелковистыми каштановыми волосами) взяла у старика флакон и принесла на нашу сторону очага, где его почтительно приняла дурнушка и поднесла трем вождям. Те присоединились к пению. Сначала я с интересом следил за тем, как флакон передают из рук в руки, но быстро соскучился и стал искать в этом какой-то смысл. Туннель, как я думал, символизировал лоно матери-планеты, путь к ее чреву, где добывалось из неких подземных источников белое вещество. Я выстроил сложную схему, включавшую в себя культ богини-матери, вход с горящим факелом в ее чрево, красавицу и дурнушку, представляющие разные стороны женского начала, двух парней, поддерживающих помимо огня мужскую потенцию вождей – и много чего еще, в основном чепуха, но для бюрократа вроде меня и это было недюжинным достижением. Потом мне стало стыдно. Я понял, что отношусь к этим людям как к дикарям, чьи обряды вызывают легкий эстетический интерес, но никакого серьезного содержания не имеют. Кто я такой, чтобы смотреть на них сверху вниз? Это я пришел к ним просить лекарства, чтобы просветить свою душу, – кто же из нас, спрашивается, высшее существо? Прояви любовь, сказал я себе. Не предавайся псевдонаучным измышлениям. Прими участие в их обряде или хотя бы презрения не выказывай. Не презирай. Прояви любовь. Вожди тем временем выпили каждый по глотку и вновь передали флакон дурнушке. Та двинулась по кругу, угостив стариков, старуху, красавицу и парней. Пришла наша очередь. Швейц выпил, за ним и я. При свете пляшущего огня девушка внезапно стала красивой. Я чуть не поперхнулся теплым густым вином из флакона, но заставил себя его проглотить. Из желудка оно сразу же поступило в душу.