Великая княгиня Рязанская - Ирина Красногорская

Вот ведь, думала Анна, и о московских делах узнал, да так подробно, будто сам невидимкой побывал на свадьбе. Особенно поразило замечание о новом платье. Она хорошо помнила, что они с Софьей были одни, когда та открыла сундук и чуть ли не нырнула в него. Огромный сундук, с тяжёлой даже на вид крышкой в накладном серебре убранства. Испугавшись, что эта громада ненароком упадёт невестке на шею, она ухватилась за её край, а Софья засмеялась и показала на хитроумную подпорку внутри сундука. Подпорка членилась и сгибалась, как нога кузнечика. «Вот перенять бы», – подумалось тогда. Никого в горнице не было. Но… но потом платье видела сенная девушка, дивилась его крою, когда укладывала в дорожный короб. Неужели эта милая боярская дочь – соглядатайка?[42] Неужели князь следит за женой? Чего ради? Опасается её, не доверяет или хочет уберечь от чего-либо?

Кусок не лез в горло из-за безрадостных, тревожных дум. Но когда с трапезой было покончено, Анна оставила при себе свои сомнения и спросила о сыне.

– Наконец-то вспомнила – мать называется! – пошутил Василий. – Жив-здоров, каждый день о тебе справляется. Насилу нынче уложили – предчувствовал, что ты приедешь. Спит, поди, уже, нет надобности к нему ходить.

Но она всё-таки пошла, постояла у его колыбельки. Ванюшка никак не хотел отказаться от своего младенческого ложа, требовав, чтобы его качали перед сном. А зыбка давно уже была ему мала. Вот и теперь он лежал в ней, скрючившись, свесив через край ноги в полосатых чулочках. Анна попеняла дядьке, что не перенёс мальчика на лежанку, сделала замечания для порядка женской обслуге княжича и, поцеловав осторожно сына, пошла к себе.

На её половине было тепло и покойно. Неярко горели свечи, где-то за печкой уютно стрекотал сверчок. Откуда он только взялся! Давно она его не слышала, почитай, с самого раннего детства, когда захотела посмотреть, что за певец поселился в её светёлке. Подняла рёв на весь терем, требуя, чтобы няньки-мамки немедленно сыскали его: мечтала посадить в золочёную клеточку, любоваться и слушать. Женщины усердно обшарили все углы и, наконец, показали ей маленькое полупрозрачное существо, что-то вроде таракана. Оно было так безобразно, так не подходило для золочёной клеточки, что рёв превратился в ор, выплеснулся из терема на Красную площадь. Перепуганная мамка потащила орунью к ведру сплёвывать, накопившуюся злость выбрасывать и говорила при этом, что незачем быть сверчку красивым, коли он пением своим счастье приносит. Его чтят и в избах бедняков, и в хоромах княжеских. Она не хотела сплёвывать, она не желала, чтобы в её светёлке жило страшилище, пусть и крохотное, ей не нужно было счастье. Сверчка, сверчков из её покоев вымели. Мамки-няньки посокрушались, похныкали, но против воли княжны не пошли и княгине не пожаловались. Теперь Анна обрадовалась его немудрёной песенке – к счастью! Счастье стало нужным. Представление о нём совпадало с любовью, а любовь – с глазами лунной синевы…

Сенная девушка, переодевавшая княгиню на ночь, пыталась с ней поговорить, робко расспрашивала о свадьбе, но Анна не ответила – не в силах была оторваться от греховных грёз, навеянных певцом запечным, и более того – жена верная, старалась в это время представить, что не девичьи нежные пальцы переплетают ей косы.

– Великая княгиня! – прервал её мечты постельничий, возвестил из-за двери громко, грубо: – Великий князь велит тебе пожаловать в его покои не мешкая.

– Велит пожаловать, – насмешливо повторила Анна, – коли велит, то прийти, если пожаловать, то просит.

– Что так, что эдак, всё равно идти! – обидчиво отозвался постельничий. – Аль не пойдёшь?

– Идём, обожди чуток.

Анна набросила на ночную свежую, всю в узорах цветной перевити[43], но не белую, рубаху стёганный ордынский халат. Халаты полюбились богатым рязанкам, но стали одеждой сугубо домашней. Спрятала косы под плат. Девушка взяла тёплую шаль и какое-то шитьё или вязанье, чтобы скоротать ночь, если княгиня останется у князя до утра. С небывалой торжественностью, словно в тереме гостили посторонние, отправились на половину князя. Впереди шагал рында, освещая путь, ещё один замыкал шествие. Две девушки несли одежду, постельничий шагал для порядка. Пять человек сопровождали княгиню к мужу, пять человек обязаны были праздно ждать, когда она соберётся обратно. Чего ради эта пышность? – недоумевала Анна. – Всё на людях, всё на людях. Может, в доме посторонний? Поэтому Василий вспомнил о правилах.

– Извини, что побеспокоил, Лисонька, у меня теплее, – объяснил он и подвинулся, уступая ей место с краю, – не ожидали, что нынче приедешь, и твою опочивальню плохо нагрели.

– Да, конечно, надо дрова беречь, – согласилась Анна, не веря мужу: у неё было теплее, и необычный приём настораживал.

– У нас гости?

– Нет никого. Откуда им взяться! – Василии подоткнул край одеяла жене под спину и, невольно коснувшись её, отпрянул – обычай не позволял мужу трогать беременную жену. Анна знала о нём и всё-таки обиделась – рванулся, как от чумной, уж поцеловать-то мог, спросила сухо, противным даже себе голосом:

– О платье как узнал?

– Фёдор Курицын грамотку прислал. Обижен, что не приветила его.

Фёдор Курицын – странно как! Опять из её детства всплыло это имя.

– Не приветила! Да я его и не признала там.

– Умнейшая голова! Который уж год мы переписываемся. Ему бы быть великим князем, а не нам с Иваном…

– Кому на роду что написано. А пока вы княжите! Он же сказки или побывальщины сочиняет и скоморохам передаёт, чтобы людей позабавить. Страшные они, однако. Знаю одну, да боюсь к ночи пересказывать, – и тут же рассказала о Пичуге Степановой, девке или молодухе настырной. Передала с подробностями, на ходу их присочиняя, историю воеводы Дракулы. Василий слушал с большим вниманием, а когда она замолчала, сказал, что и не сказочка это вовсе. Не для развлечения праздного люда выпустил Фёдор историю иноземного воеводы в свет. Она предупреждение Ивану не от одного дьяка Курицына, от народа, какого скоморохи да сказители представляют, – плохо кончит, если не переменится, не урежет свою жестокость, свою гордыню непомерную. Вон ведь не помогла мудрость жестокосердному воеводе – погиб хоть и в бою, однако от стрел своего войска, от рук своих подданных.

– Не было в истории такого, я этого не говорила, и Галка, Пичуга то есть, сказывала, жив воевода, живёхонек!

– Ну как же, – усмехнулся Василий. – Дракула поднялся на гору, чтобы посмотреть на поле брани, а подданные приняли его за врага или потом сказали, что приняли…

– Не было этого!

– Не было – будет, не с Дракулой, так с Иваном, если не перестанет согражданам своим головы на Москве-реке сечь. То купца, слышишь, головы лишил, то лекаря, а на свадьбе (на свадьбе!) посла своего, свата своего в темницу заключил, всё состояние отобрал.