Полосатая жизнь Эми Байлер - Келли Хармс

– Спасибо.

– На пятом этаже есть часовня. – Эта фраза гораздо доходчивее медицинских диагнозов дает мне понять, что все действительно серьезно.

– Хорошо. Почините ее, ладно? – Я надеюсь, что в моем тоне слышится угроза, а не безнадежность.

– Это моя работа, и я профессионал. Ваша работа – держаться, пока я работаю. Приедет ли кто-то еще из близких? Может, кто-то смог бы присмотреть за вашим мужем? – Она переводит на него взгляд, и я вижу, что он отпустил мою руку и его рвет в мусорное ведро.

– Он мне не муж, – говорю я, хотя непонятно, какое это имеет отношение к делу. – Но я попробую кого-то для него найти.

Доктор кивает.

– Ваша дочь в надежных руках, – повторяет она. Меня осеняет, что помимо прямых обязанностей перед ней стоит задача отвязаться от членов семьи, чтобы получить возможность сделать свою работу. Я рада, что я не на ее месте, но мне бы хотелось пойти с ней, чтобы побыть с Кори.

– Можно я тоже пойду? – спрашиваю я.

– Сходите и поцелуйте Кори перед тем, как мы заберем ее в операционную. Все знают, что лучшее лекарство – поцелуй мамы.

Я сжимаю губы, чтобы не заплакать, и думаю: «Правда? Даже в пятнадцать лет? Даже при черепно-мозговой травме?» Доктор бережно кладет мне руку на спину и ведет к кровати Кори.

– Так, – говорит доктор Бох, когда мы входим в палату, заполненную ее помощниками в хирургических костюмах. – Это мама. Она подержит Кори за руку и поможет ей заснуть. Анестезиолог готов?

– Готов, – откликается худой высокий мужчина и называет мне свое имя. – Я сейчас приложу эту маску к лицу Кори, и она начнет получать анестезию, количество которой точно отмеряется калибратором. Она будет совершенно без сознания и не будет испытывать дискомфорта все время, пока длится операция.

– Будьте аккуратны, – смотрю на них я. – Это хорошая девочка.

– Заметно, – кивает он, а затем, как в кино, объявляет всем присутствующим о готовности к операции. – Обнимите и поцелуйте ее, если хотите, – обращается он ко мне, и я обнимаю ее и целую. Глаза ее слегка приоткрыты, но я говорю ей, что она отлично выглядит, и я жду встречи с ней сегодня вечером. Потом я говорю, что люблю ее, и перечисляю все то, что я в ней люблю – ее силу, ее смелость, ее дух, и тут анестезиолог бережно прерывает меня: – Хорошо, мама, нам пора ехать. – И Кори увозят.

Я рада побыть здесь одна, после того как доктора, медсестры и вся остальная свита уходят в операционную. Безусловно, я бы предпочла, чтобы Кори была сейчас где угодно, но только не в операционной в руках нейрохирурга. Но раз уж она там, где есть, по крайней мере она не увидит, как я плачу.

Первые три часа проходят очень быстро, потому что я плачу, смотрю определения медицинских терминов, снова плачу, читаю про нарушения мозговой деятельности, снова плачу, и все это занимает много времени. Около полудня у меня почти полностью разряжается телефон, и я настолько обезвожена, что наконец выползаю из палаты, где лежала Кори. В комнате отдыха я вижу Джона. Он спит, сидя в метре от телевизора, надрывающегося новостями. Я смотрю на него. Он выглядит вымотанным, как ребенок, который с рассвета до заката играл на улице.

Я знаю, что если он спит во время нейрохирургической операции нашей дочери, он очень устал. Конечно, дети выжали из него все соки, как когда-то из меня. Но еще у Джона есть такое свойство – выключаться, когда зашкаливает напряжение. Он заснул, когда я рожала Кори, когда был стресс на работе, когда мы потеряли третьего ребенка. И для него это действенное средство – он просыпается с новыми силами и готовностью двигаться вперед. Но когда он спал, я всегда чувствовала себя одинокой.