Свидетель - Галина Манукян

Пражни-джи молчал и безмятежно улыбался, веки приопущены, мышцы расслаблены. От его неприкрытого спокойствия веяло чем-то таким, что, приди Валерий с чистым сердцем, почувствовал бы блаженство, но он заерзал на стуле и сжал в замок повлажневшие пальцы.

— Если ты кого-то чего-то лишил, отдай в ответ.

Валерий похолодел.

— Нет, не глаза, не пугайся, — продолжил после паузы индус. — Достаточно соблюсти мауну, дать обет молчания. Отдай себя тишине на время.

— На сколько?

— Зависит от твоего усердия.

— Я предпочитаю знать точные сроки.

— Пустота дедлайнов не ставит, — удивил ответом индиец. — Когда в душе ты почувствуешь облегчение, сам поймешь. Целое даст тебе знак.

— Я просил не о душе, а о том, чтобы девушка снова могла видеть. Думал, вы — целитель или что-то в этом духе.

— Ты ошибся. Я не целитель.

— Извините, что отнял ваше время, — резко сказал Валерий и встал. Стул издал ножками противный скрежет.

Мудрец дружелюбно улыбнулся.

— Не извиняйся. Есть только сейчас. Времени нет. И никого нет: ни тебя, ни ее, ни меня… только пустота смотрит одинаковыми зрачками из разных глаз.

Раздосадованный, Валерий нахмурился и пошел к выходу. Еще один промах, выстрел в пустоту. У каменной арки он задел плечом торчащую ветку, усыпанную пунцовыми розами. Та уцепилась шипами за его рубаху, больно оцарапала кожу, напоминая о других, куда сильнее ранящих колючках. Капля крови проступила на белом льне. Черкасов попробовал отсоединить надоедливые розовые щупальца, но так разнервничался, что ничего не получалось.

Смуглая тонкая рука легла ему на плечо, успокаивая, а другая неторопливо и ловко отделила ткань от шипов, не повредив ни то, ни другое.

Валерий обернулся: невысокий индийский мудрец стоял позади, щурясь на солнце.

Пражни-джи улыбнулся сострадательно, как родному. Во всё понимающих глазах не было ни намека на осуждение.

— Во Вселенной много всего, одного чуда ей не жалко, — ласково сказал Мастер.

И внезапно то, что сковывало грудь уже давно, то, что постоянно вызывало боли в сердце, — тяжелое, невыносимое, болезненное — непрошеной, ураганной волной поднялось к горлу, и Валерий, закрыв лицо, разрыдался. Громко и судорожно.

Индиец тихо гладил его по сотрясающейся спине, будто утешающая ребенка мать, и приговаривал:

— Всё хорошо, мой мальчик. Хорошо… Дыши через рот, дыши через рот…

Охваченный рыданиями, Валерий не сразу смог выдохнуть, но потом почувствовал облегчение. Еще не успев вспомнить, что слезы постыдны для мужчины, он вытер ладонями залитые горячей влагой щеки, шмыгнул носом.

— Спасибо, Мастер, — прошептал на русском.

Индиец понял. Он сложил руки перед грудью, поклонившись гостю с любовью и уважением, как равному, и сказал:

— Намасте. Ты уже свободен, прямо сейчас. В любой момент. Только научись это видеть.

Валерий еще раз вдохнул через рот и, набравшись решимости, сложил ладони в ответном жесте.

— Что я должен делать, Мастер?

Только к вечеру того ужасного дня я немного пришла в себя. Праджни-джи пришел ко мне, опустошенной, неживой, будто кукла, и положил руку на голову.

— Дитя, я нашел что-то для тебя. — Он вложил в мою ладонь металлический цилиндр толщиной в палец.

Я тактильно узнала подношение Валеры, которое выронила еще утром и не стала искать.

— Спасибо, Мастер, — ответила я потусторонним голосом и вяло отложила подарок на пол рядом с матрасом, на котором сидела.

Гуру опустился рядом.

— У тебя красивая душа, Варья, но немножко странно себя ведешь: так сильно хочешь вернуть свои долги, а другому не позволяешь отдать даже рупию.

К моим щекам горячей волной прилил стыд.

— Простите, Мастер.

— Всё хорошо, — сказал он и замолчал.

Было слышно, как за раскрытой дверью в теплой вечерней неге подсвистывают, разговаривают трелями птицы, то вскрикивают удивленно, то курлыкают далеким монотонным фоном. С неровным гулом и всплесками катила за парком волны река. Невдалеке что-то потрескивало, возможно, костер.

— Чего бы я ни хотела, — понуро констатировала я, — всё впустую. Думала, что научилась принимать, ошиблась. Радовалась, что могу не отождествляться с иллюзиями. Нет, оказывается, столько всего во мне кипит. Мысли… они шумят, словно в моей голове сломалось радио и выдает по нескольку передач на каждой волне ФМ одновременно. Я… — Хотелось пожаловаться на то, что мне гадко и муторно — сегодня я прогнала человека, которого так хотела видеть; и я не верю в него, но продолжаю искать в произошедшем разговоре крупицы правды, как сумасшедший копатель в бесплодных горах — золотую пыль. Мне было плохо оттого, что теперь в голосе Валеры мерещилась не корысть, а забота. Ей неоткуда было взяться, но я утонула в сожалениях. Обо всем этом я не стала говорить Мастеру, только добавила: — … Я боюсь смерти. Чувствую, что она близко: в моих видениях и в реальности. Я знаю, что не должна бояться, но мне страшно. Очень!

Мимо моей кельи кто-то прошел, наступая на плитку мягкими чаппалами. Я вздрогнула. Зашумели ветки. Возмущенно крикнула обезьяна, ей ответило раскатистое, разноголосое мяуканье. И снова только фон жужжания, стрекота, и моих мыслей. Праджни-джи никогда не отвечал быстро.

— Это все самскары[34] и васаны[35]— наконец, пояснил он, пробуя на вкус каждое слово. Не убегай, углубись в этот страх. Тотально. Ты же очень тотальная, Варья: на меньшее, чем любовь, не согласна; на меньшее, чем полное освобождение от кармы, не согласна, на меньшее, чем просветление, ты тоже не согласна. Но, девочка, просветления нет. Достаточно не затемняться.

Тяжело вздохнув, я призналась:

— Стало совсем темно, Мастер. И в душе, и на самом деле.

Праджни-джи похлопал меня по руке.

— Перед рассветом всегда темно. Очень темно. У души тоже бывает ночь. А ночью можно зажечь лампу, правда? Поэтому давай разберемся, как работает эта штуковина. Мне самому интересно.

И гуру принялся увлеченно возиться с гаджетом, словно ребенок с новой игрушкой, привлекая меня в исследование и незаметно, с каждым вдохом и словом снимая с моей души невыносимую тоску.