Повести и рассказы - Андрей Сергеевич Некрасов

и кругом тишина, только ветер чуть-чуть посвистывает и вдруг зажужжит там тихонько, как пчелка, и сразу такой огонь загорается над тундрой, как прожектор. Погорит сколько нужно, секунда в секунду, и опять: «ж-ж-ж-ж…» и погас. И то сказать — не хитрое, по теперешним временам, устройство, когда на Луну-то лететь собрались. Ну, а все же если задуматься — так диву даешься: до чего же человек умом дошел!

Как пришли в Воронцово, отмылись, почистились. Я опять за акт взялся. Закончил свою писанину, и расчет мне дали. Стал я свой личный сундучок собирать. И тут в третий раз нам сообщение: «Погас тот же знак».

На этот раз отряд раньше нас прибыл, на двух катерах. И за старшего у них майор. Ростом небольшой, в плечах широкий, лицом полный, румяный, волосы ежиком у него и нос чуть с курносинкой.

Веселый такой майор. Все с шуточкой да с улыбочкой.

Пришел он к нам на катер.

— Ну, — говорит, — работяги, задал вам перцу наш диверсант? Но только это уж в последний раз. Больше он вас не потревожит.

— Да ведь это как знать? — отвечает наш командир. — До вас тут двое были, всю тундру вымесили, а не поймали его.

— Где двое были, там третьему не миновать, — смеется майор. — Поймаем, не таких ловили.

Потом к знаку пошли. Картина та же. Майор этот ничего мерить не стал и снимать ничего не стал. Только ящичек этот подобрал, повертел, осмотрел со всех сторон и бросил.

— Долго ли, — спрашивает, — исправлять повреждение?

— На полчаса делов, — отвечают наши.

— Ну давайте орудуйте. А мы пока с папашей (это он про меня) по тундре пройдемся.

Пошли.

— Эх, — говорит он, — до чего же места тут унылые! Это что же, всегда тут так?

— Нет, — говорю, — весной тут очень даже красиво. Цветов много: и незабудки есть, и пушки, и жарки, и саранка…

— И бабочки есть?

— Мотыльки летают.

— И пчелы есть?

— Есть и пчелы.

— Так, так, — говорит. — Ну пойдем посмотрим, может, там уже управились.

А там давно все готово.

— А что же, — говорит майор, — не горит ваш фонарь?

— Светло пока, вот и не горит. А темнеть начнет — загорится.

— А сейчас его засветить невозможно?

— Почему невозможно? Проще простого: вот это окошечко ладонью прикрыть, фотоэлемент сработает, и все.

Постоял он, послушал, как мигалка жужжит, поглядел, как фонарь мигает.

— Ладно, — говорит. — До вечера дела не будет. Диверсанта поймаем ли, нет ли? А рыбки хорошо бы половить. У нас там на катере бредешок есть. Может, закинем?

Закинули. Много-то не поймали, а ведра три взяли.

Ну, пока это возились с ловлей да с ухой, тут и вечер подошел. Он из отряда отобрал двенадцать человек поздоровее, ракетницы приказал взять, остальных на катера, и катерам чтобы отойти с километр вниз. Огней чтобы не зажигать, камбуз не топить и ждать сигнала — две зеленые ракеты. А как сигнал — сразу чтобы сюда.

Мы, конечно, во все глаза глядим, допоздна так глядели, но только ничего не дождались. Уж совсем как стемнело, пришли они, до утра проспали, а с утра опять за бредень.

На другой вечер все, как прежде. Они, двенадцать бойцов с майором, — в засаду, а мы — на катера. Ждем. И вот только-только темнеть стало, глядим: две зеленые ракеты. Сигнал. Мы туда полным ходом, а там такое творится. Ну прямо салют. Ракеты красные и зеленые взлетают то там, то тут, только не кверху летят, а понизу, в сторону знака.

Подошли мы, на берег вышли и видим такую картину — медведь. Не так чтобы очень большой, но и не маленький, годов трех. Мечется по тундре по брюхо в грязи и все норовит от берега подальше уйти. А его со всех сторон обступают бойцы, и все у́же и у́же круг.

Вот он туда кинется, сюда, деваться-то некуда, и идет на прорыв. А тут в него прямо ракетой. Он в другую сторону бросается, и там его ракетой встречают. И так, не спеша, прижимают к берегу все ближе и ближе. Мы, конечно, дорогу ему уступили, а те уже совсем плотно сошлись и загнали его прямо в воду — больше-то некуда ему податься. Поплыл он. Одна морда торчит. Тут мы на катер и настигли его. Я петлю соорудил наскоро из пенькового троса, накинули ему, и как раз под мышки пришлось. Потом стрелу грузовую за борт вывели, подтянули его на блоке. Он, конечно, бьется, ревет. Лапищи здоровые у него, когти, как кинжалы. Но мы его скоро обезоружили — на все четыре лапы концы набросили и скрутили беднягу. Лежит он на палубе. Смотрит на нас. Глазки маленькие, сердитые очень. И скалится.

Тут майор приходит на катер, ногой его тихонько пихнул. Мишка рыкнул, глянул на него. А майор смеется.

— Судить, — говорит, — вас, гражданин Топтыгин, будем. Вам, — говорит, — Михаил Иванович, по вашей статье высшая мера наказания полагается, но, принимая во внимание вашу малую сознательность, суд, думаю, найдет возможным заменить вам расстрел пожизненным заключением в зоопарке…

Клетку сбили ему, посадили туда диверсанта. Он сперва бился очень, а как накормили его холодной кашей со сгущенкой, так и успокоился. Совсем ласковый стал. Урчит, облизывается.

Ну конечно, как увидели мы его, так и ясной стала вся картина: осенью в тундре трудно пропитание находить. Вот они и шатаются, до самых холодов все ищут, что бы на зуб положить. А тут знак этот. Понюхал, наверное, Мишка — ничего интересного, а тут, может, и сработало мигающее устройство: жужжит. Он, видно, за улей принял его да лапой-то и сорвал. Сбросил с места, а оно замолчало. Понюхал да ушел. А в другой раз пришел — опять жужжит. Вот так и вышло.

Неделю он у нас на катере пожил, а потом мы вместе с ним и в Красноярск отправились на одном пароходе. Привык я к нему, и он ко мне очень привык. Узнавал меня, как подойду. А уж как в Ленинград его отправляли, я с ним, как с родным, расставался. Он и теперь там, в Ленинграде, в зоопарке. И кличка осталась — Диверсант. А эти мигалки мы повыше