Homo cinematographicus, modus visualis - Лев Александрович Наумов

было ощущение конечности бытия. И у художников, и у публики… Художники об этом задумывались, они ставили эти вопросы, рассказывали об этом. И публика чутко откликалась, потому что им хотелось вновь вернуться к… к таким, самым элементарным ценностям, понимаете? Стало ясно, что суть человеческая и смысл человеческий, и благополучие человеческое – не в том, чтобы иметь такую машину и сякую машину, такой диван или другой диван, а просто чтобы быть со своими близкими, со своими родными, чтобы иметь хлеб насущный, как говорится, и кров. И этого иногда достаточно, чтобы быть счастливым, понимаете?

И это дают какие-то катаклизмы, какие-то мировые катастрофы. Они вновь и вновь возвращают человека к простым вопросам о смысле жизни. И к простой ценности, которой является сам человек.

И вот, действительно, пятидесятые – шестидесятые – семидесятые годы искусство достаточно гуманистичное. Будь это неореализм или новая волна, все равно – там эстетически, может быть, разные подходы, но вот гуманистический запал, направление какое-то, прицел – он всегда был.

Сейчас же в мире развивается вот это общество потребления, и у нас тоже. Мы хотим потреблять. Мы не хотим созидать, мы не хотим ничего создавать. Мы хотим потреблять. И в обществе потребления, наверное, не нужны и неуместны произведения, которые тебя будоражат и мешают тебе переваривать пищу спокойно.

Ну как так? Я, честно, понимаю нашего обывателя. Ну как – он работал весь день, а потом вечером… Он зарабатывал на жизнь себе, на новый автомобиль, на хороший дом, потому что все это есть у друзей, у коллег. Надо еще съездить за границу отдохнуть – это тоже престижно. И так далее, и тому подобное. И вот в конце трудового рабочего дня или рабочей недели я беру свою семью, свою жену, свое чадо, мы идем в кинотеатр, и там с экрана говорят – за мои деньги! – «Ты неправильно живешь! Не так живешь! Посмотри, ты для чего ты рожден, разве для этого?! Нет, ты же рожден для другого!» Ну, гадкое настроение, отвратительно все. Зачем мне это надо?!

И это понятно с точки зрения сегодняшнего времени. Мне кажется, здесь основная проблема. Это невостребовано! А если и востребовано, то каким-то достаточно узким кругом любителей, настоящих ценителей. А кино все равно, как ни крути, ориентировано на массовые вкусы. Оно не может… оно умрет иначе. Оно не может быть сектантским, понимаете? Киносекты – это самое опасное, к чему мы движемся, мне кажется. Сейчас все скукоживается до какого-то маленького мирка кинолюбителей, кинознатоков, киноманов.

Более того, даже фестивальное движение, которое столь энергично развивается в последнее время, на мой взгляд, это тоже путь сектантства. Мы забываем о зрителе и начинаем сами себя обслуживать. Они не подозревают – те люди, которые вот там вот, за пределами наших фестивальных кинотеатров – не догадываются ни об этих фильмах, ни об этих режиссерах! Об этих наградах на профессиональных соревнованиях. Они живут своей жизнью, смотрят сериалы какие-нибудь или разрекламированные фильмы идут раз в квартал посмотреть, потому что уж слишком все говорят…

На мой взгляд, это опасно для самого киноискусства. Оно придумано, родилось все равно, как площадное искусство. Ну не может… Вот как ты ни крути, мне кажется, оно погибнет, если станет вот таким… узкосектантским.

Невозможно кино привести к обществу филателистов, которые там чем-то обмениваются, этими марками. Нормальному человеку совершенно непонятен этот интерес (смеется). Вот так и мы, киношники. Иногда начинаем друг друга радовать. Вот фестиваль один, фестиваль другой. Вот там премия, вот здесь награда. Все мы друг друга описываем, критикуем, выступаем, какие-то журналы… Но большинству людей до этого нет никакого дела, они ничего не знают и знать не хотят. И кино это на дух не переносят, вот здесь есть опасность.

Что делать с этим, я не знаю. Не знаю, понимаете? Конечно, не хочется каркать и вызывать какие-то невероятные катаклизмы или войны, или что-то, чтобы человек вдруг опомнился и вернулся к себе. Вспомнил, что все-таки жизнь – это очень тонкая материя. Конечно, оно того, наверное, не стоит…

Вы знаете, пусть лучше… Пусть уж лучше ничего не будет, но будет мир, чем какая-то всемирная катастрофа, которая даст мощный толчок развитию искусства. Не знаю, что лучше, не знаю (смеется).

ЛН: А в чем магия кинозала? Что именно дает восприятие произведения в коллективе, бок о бок с другими зрителями?

ОШ: Магия, она потому и магия, что нет формулы. А в чем магия стадиона? Вот представьте себе, вы один на стадионе. Не знаю… Нужно быть сумасшедшим болельщиком, так же размахивать руками, скандировать что-то, когда ты один. Нет, здесь же есть еще, как сказать, энергетический обмен. Мы начинаем как бы дышать одинаково, начинаем смеяться в тот миг, когда возникает что-то… Здесь есть некий момент единения, какого-то единого восприятия.

Неслучайно, кстати… Я думаю, что неслучайно солдатам показывали какие-то фильмы – они влияли на боевой дух. Это знали военачальники – надо показать какую-нибудь картину, например, «Мы из Кронштадта», чтобы народ двинуть вперед, сорганизовать его как-то на какие-то боевые действия. Они чувствовали некую… Причем, все! Не один, а как бы коллективное чувство возникает. Это, скорее, вопрос к психологам. Может быть, это недостаточно даже изучено. Но то, что это есть – безусловно.

Я сам себя ловил много раз на таком ощущении, что, посмотрев картину, даже студенческую, на мониторе, на каком-нибудь компьютере, ноутбуке, потом, глядя на большом экране, я воспринимал ее иначе. Не то, чтобы кардинально все менялось, нет, конечно, но воздействие было совсем иным. Даже не с точки зрения того, что я мог лучше угадать и увидеть детали происходящего, но само по себе воздействие другое с экрана! Ну он облучает иначе.

Это вообще очень интересная история: мне кажется, что весь культ кинозвезды, он похож на поклонение божеству. В каком смысле? Например, фараонов всегда изображали крупнее, чем простых людей. Вот на всяких фресках фараоны, они всегда грандиозные какие-то. А человечки, простые смертные, они мелкие. То есть, божество – оно всегда великое, большое, громадное, немыслимое, несравнимое со мной, простым смертным. Поэтому, когда на большом экране возникали огромные лица, эти глаза, эти ресницы актрисы, конечно… И мы смотрели на нее, как на божество. Она грандиознее, огромнее, величественнее нас намного. И в этом… То есть, это, практически, божество.

Эта крупность, этот объем, который в кинозале – его не заменишь домашним кинотеатром. Не заменишь! Тогда для нас актеры, люди на экране – это почти боги.