О русской словесности. От Александра Пушкина до Юза Алешковского - Ольга Александровна Седакова

как поэт счастья. Когда читаешь ее ранние, гимназические стихи, кажется: вот человек, просто обреченный на счастье! Это очень редкая в русской поэзии музыка счастья. Ведь

От ямщика до первого поэта

Мы все поем уныло,

как сказал Пушкин, и сказал не совсем в шутку. Общую тональность пушкинской лирики принято называть «светлой печалью». Лучшие лирические стихи его написаны в жанре элегии. У Цветаевой можно встретить страсть, гнев, ярость, восторг – но никогда не пресловутую славянскую меланхолию, никогда не медлительную медитативную элегию. Рядом с ней можно вспомнить только раннего Пастернака с его бурным восторгом перед всем, что живет, движется, дышит. Пастернак назвал жизнь своей сестрой («Сестра моя жизнь», название его первой великой поэтической книги). Цветаева же себя саму назвала жизнью:

Как смерть – на свадебный обед,

Я – жизнь, пришедшая на ужин.

И внезапное явление жизни – самой жизни – среди людей оказывается для них шоком! Таким же сильным, как внезапное явление смерти. В тусклом, неправдивом, маленьком, полуживом мире – явление цвета, свободы, готовности на все.

«Но мы этого не просили! Нам этого не надо!» Таковы цветаевские «вы». Они пугаются жизни как смерти. Почему она «противу всех» – понятно. Романтический герой всегда «противу всех». Но почему «за всех»? Потому что Цветаева хочет видеть совершенно живыми – всех.

Я не буду говорить сегодня о биографии Цветаевой. Ее жизнь в трагической реальности русского XX века воистину трагична. Страшно ее возвращение из эмиграции, страшен ее уход. Но еще до этого конца Цветаева, пришедшая в поэзию с ритмами жизни, силы, восторга, становится поэтом Горя, разрыва, отказа:

На твой безумный мир

Ответ один – отказ.

В ее зрелых и поздних стихах есть дыхание древней греческой трагедии. И это, как и пвоначальный дар Счастья, совершенно уникальный дар Цветаевой – славить Горе. Не чстное личное горе, а всеобщее состояние мира, от которого поэт, как завороженный, не отводит глаз и смотрит до последнего – уже невыносимого – момента.

2022

«Вакансия поэта»: к поэтологии Бориса Пастернака[202]

Auch ich war in Arkadien geboren.

Fr. Schiller[203]

Название этих заметок (и тем более память о контексте пастернаковских слов), кажется, подсказывает единственную тему: место поэта в государственной структуре. Но если то, что я собираюсь сказать, и подойдет к этой теме, то с другой стороны. Нарочитым прозаизмом, на канцелярском жаргоне здесь названо то, о чем прежде говорили как о «миссии поэта», «поэтическом призвании» или «назначении».

Напрасно в дни великого совета,

Где высшей власти розданы места,

Оставлена вакансия поэта:

Она опасна, если не пуста.

Дело, конечно, не только в стилистическом сдвиге. «Старая» идея призвания или предназначения превращала любую внешнюю, социальную иерархию с ее «вакансиями» и «талонами» в безнадежную равнину – в сравнении с той вертикалью, которая открылась избраннику. Называют ли эту вертикаль, эту сверхличную силу (медиумом или инструментом которой осознает себя творческая личность) «волей неба», «волей языка», «состоянием мировой культуры», – в отношении социальной иерархии это несущественно. Понятно и то, что такого места, о присвоении которого могут спорить претенденты, такой «вакансии», как «избранничество», нет: она является вместе с избранником и вместе с ним устраняется. Никакой «великий совет» не может ее ни «оставить», ни «ликвидировать». Тем не менее употребление Пастернака не иронично, как не ироничен и его знаменитый «талон на место у колонн». Причина тому, что полицейская чиновническая структура может приниматься так всерьез, парадоксальным образом заключена в самой сердцевине мысли Пастернака о поэте.

К этой теме, к поэтологии Пастернака, в отвлечении от стилистики формулы и злобы дня, мне и хочется обратиться. Поэтология Пастернака – это в значительной мере антропология. Поэт – просто самый известный ему род человека вообще, «бедного Homo Sapiens’a», его словами. Опыт Пастернака о поэте – это опыт о человеке[204], как у многих поэтов XX века, как у его любимейших предшественников, Рильке и Блока (последний, правда, предпочитал слово «художник»). И эту свою тему Пастернак предпочитает решать на полях, ненароком, «по касательной», в придаточных предложениях (чурание деклараций – постоянный принцип Пастернака: об этом он говорит в письмах, прозе, стихах; это отличает его любимых героев, Ларису и Живаго, от их невольных антагонистов). Но общее решение темы, которое с гимнической торжественностью излагают поздние строфы Рильке:

Im Schlafe selbst noch bleiben sie die Wächter:

aus Traum und Sein, aus Schluchzen und Gelächter

fügt sich ein Sinn… Und überwältigt sie’s,

und stürzen sie ins Knien vor Tod und Leben,

so ist der Welt ein neues Maß gegeben

mit diesem rechten Winkel ihres Knies!

(«Nicht Geist, nicht Inbrunst», 1926)

Даже во сне они (поэты) остаются на страже:

Из сна и бытия, из всхлипываний и смеха

Является смысл, и это побеждает их,

И они рушатся на колени перед смертью и жизнью.

Так миру задается некая новая мера

Этим прямым (праведным) углом их колена —

при всем различии дикций близко позднему пастернаковскому:

Природа, мир, тайник вселенной,

Я службу долгую твою,

Объятый дрожью сокровенной,

В слезах от счастья, отстою.

(«Когда разгуляется»)

Пересказанная смиренной, а точнее, нескромной прозой, эта пастернаковская и рильковская мысль выглядит так: поэтический дар, в конце концов, состоит в благодарной побежденности миром; этот дар не исключителен, он передан всем как образец для следования.

Неоромантическая постановка темы (равно свойственная в русском XX веке и Блоку, и Маяковскому, и Цветаевой, и бесчисленным эпигонам неоромантизма в советской лирике) дуалистична: Поэту (и всему человеческому, что он собой представляет) противостоит «чернь» (обыватель, буржуй, бюрократ, толпа). В роковом поединке с «чернью» и «бытом» (естественной средой самореализации «черни», «обеденным столом», противопоставленным «письменному») Поэт трагически обречен. Его страдания и гибель мыслятся как мистериальная космическая жертва («за всех – противу всех»). Такой дуализм, как известно, с самого начала отталкивал Пастернака[205]. В его поэзии – вплоть до позднейших стихов – мы не встретим характерного «ты» или «вы», смертельного врага Поэта[206], не встретим дуэльных интонаций вызова, гнева, обличения, обращенных к