Детство 2 - Василий Сергеевич Панфилов

больше брезгливо, с затаённым страхом в глазах. Есть и те, кто иначе смотрит, но осторожно так, потому как казачки! Скажешь што-нибудь, а они ещё разгорячённые, злые. Шарахнут нагайкой через всю морду, то-то позора для чистой публики! И судись потом.

Попроще кто, так почти все с сочувствием, но тоже – всякие. Иные и зло.

— В Таганку, — зашелестело по арестованным. Ну, хоть какая-то определённость!

И – битком! В камеры понапхали так, што и сесть невозможно. Духотища! Меня и ещё одного подростка, старше примерно на годик – к решётке, штоб продохнуть могли.

Постоял я так, полюбовался на коридор тюремный, да на надзирателей рослых. Здоровые, падлы! Чуть не голову выше среднего работяги, небось специально отбирали!

— Раненые есть? — подал я голос, перекрикивая гул голосов. — Ну-ка, на нары их давайте!

— Дохтур потом придёт, — попытался вмешаться надзиратель.

— Вот пока и не пришёл, нужно оказать первую помощь! — отрезал я. — Расступись, расступись!

Духотища! Камеры переполнены, параши тоже. Запах! А выносить не разрешают. То ли воспитательный момент, то ли всерьёз боятся, што мы из камеры на надзирателей всем гуртом кинемся. Терпим!

Двери камеры отпирали так – один с ключами, двое с винтовками нацелены.

— Отойти от двери! Ты! — и через прицел на дедка, потом ещё на одного тщедушного мужика. — И ты! К двери! Взяли парашу, и пошли!

Так же дверь закрыли, и пошли конвоировать.

— Тфу ты ж! — сплюнулось у меня. — Организация, ети их мать! Нас теперь долго квасить в камере будут!

— Думаешь? — осторожно поинтересовался мужчина лет сорока, переглянувшись с остальными.

— Уверен! — и поясняю. — Видали, как всё обставлено? Боятся! Если они так вот, втроём, на всё про всё ходить будут, то ранее чем дня через три, до нас дело и не дойдёт!

Потом вопросы посыпались, и как-то так вышло, што на многие я ответ знаю! А што? Понахватался на Хитровке! Там почитай каждый первый если не всерьёз сидел, так хоть задерживался. Такой себе знаток тюремной жизни, ети!

* * *

Цыганка с картами, дорога дальняя,

Дорога дальняя, казённый дом;

Быть может, старая тюрьма центральная

Меня, парнишечку, по новой ждёт…

Быть может, старая тюрьма центральная

Меня парнишечку, по новой ждёт…

Мальчишеский голос с лёгкой хрипотцей, но на диво сильный и звонкий, выводил слова. Его слушали молча, затаив дыхание. Стачечники, политические заключённые, уголовники и даже надзиратели, забывшие своё вечное «не положено!»

Потому как – искусство!

Таганка,

Все ночи, полные огня,

Таганка,

Зачем сгубила ты меня?

Таганка,

Я твой бессменный арестант,

Погибли юность и талант

В твоих стенах!

А впрочем, знаю я и без гадания:

Решётки толстые мне суждены.

Опять по пятницам пойдут свидания

И слёзы горькие моей родни.

Опять по пятницам пойдут свидания

И слёзы горькие моей родни.

Зачем же ты, судьба моя несчастная,

Опять ведёшь меня дорогой слёз?

Колючка ржавая, решётка частая,

Вагон-теплушечка да стук колёс…

Колючка ржавая, решётка частая,

Вагон-теплушечка да стук колёс…

Цыганка с картами, глаза упрямые,

Монисто древнее, да нитка бус;

Хотел судьбу пытать червонной дамою,

Да снова выпал мне бубновый туз!

Хотел судьбу пытать червонной дамою,

Да снова выпал мне бубновый туз!

Таганка,

Все ночи, полные огня,

Таганка,

Зачем сгубила ты меня?

Таганка,

Я твой бессменный арестант,

Погибли юность и талант

В твоих стенах![32]

— Панкратов Егор! — надзиратель завозился у двери. — На выход!

* * *

— Даже и не знаю, что сказать, — дядя Гиляй в редком для него минорном настроении, — хочется и уши надрать, но вспоминаю себя… Правда, я всё-таки постарше был, когда в истории начал влипать. Хотя у тебя и выбора не было, н-да…

Опекун снова вздохнул, на ходу растрепав мне волосы.

— Это не я в истории влипаю, — поправляю для порядку Владимира Алексеевича, поспевая за ним несколько вприпрыжку, — а они в меня! Я не каменьями, а как репортёр! И потом только медицинскую помощь оказывал.

— Потому и выпустили легко, — согласился опекун, — да и стачечники за тебя, как сговорясь, просили. Перед судом, конечно, предстать придётся, но инкриминировать тебе в общем-то и нечего, кроме разве что излишней живости характера.

— Всё! — выйдя из здания тюрьмы, он несколько раз вдохнул полной грудью, наслаждая запахами города. Раскисший лошадиный навоз, дымок из многочисленных печей. Мёд и мёд, если сравнивать с тюремными запахами! — Ну что, репортёр? В баню?

В бане он самолично отпарил меня, отпустив только тогда, когда я раскалился так, што плюнь – зашипит!

Выпарили и вычесали вошек, и до-олго сидели в соседних ванных. Говорили, говорили, говорили…

А через три дня в газете «Русские Ведомости» вышла статья, подписанная Гиляровский В. А. и Панкратов Е. К., рассказывающая о стачке и стачечниках.

…и называлась она «Нечего терять».

Тридцать восьмая глава

Статья стала той самой песчинкой, приостановившей жернова громоздкой карательной системы Российской империи. Надсадно дымя и отчаянно скрежеща, Молох начал тормозить, взрывая перед собой человеческие судьбы.

Гиляровский написал ярко, хлёстко, и абсолютно без политики. Ни грана! Почти документальное описание быта людей, беспристрастное и фотографическое. Страшное! Статью перепечатывали, обсуждали, проверяли и приходили в ужас. А «Русские Ведомости» печатали всё новые и новые статьи Владимира Алексеевича. Без политики! Никаких обвинений, никаких намёков. Страшная в своей обыденности действительность вставала перед читателем.

Быт фабричных рабочих как есть, без прикрас. С заработками, на которые нет никакой возможности прокормить семью. С рабочим днём куда как выше установленных государством норм. Просто – жизнь людей, ежедневно втаптываемых в грязь. Людей, которым нечего терять.

Голоса звучали всё громче и громче, и государственные мужи вынуждены были пойти навстречу общественности. Всего несколько символических шагов, но и это – победа!

* * *

«Русские Ведомости» устроили небольшой приём прямо в здании редакции, в Большом Чернышевском переулке. Народищу!

В смысле – немного народа, зато какие! Сплошь репортёры именитые, писатели, художники есть, адвокаты, профессора университетские.

Не просто с именами, но и с гражданской позицией. Те, кто оказал самую недвусмысленную поддержку с самого начала, и не отступил, когда Государство оскалило было зубы в предупреждающем рыке.

Поначало-то ох как сцыкотно было! Кто кого. Государственная химера