Искушение временем. Книга 1. Не ангел - Пенни Винченци

— Думаю, не стоит, — поспешно сказала ММ. — Нам вряд ли удастся продать больше тех двух экземпляров, которые купят она и ее мать.

— Хорошо. Но давай прикинем, можем ли мы кого-то подыскать. Я сегодня же обзвоню агентов. Так, что у нас получилось в целом? И не надо сохранять прежний облик книг. Все придется выпускать на дешевой бумаге. Положение у нас безвыходное.

— Я с тобой, конечно, не согласна, — произнесла ММ, — но я не…

— Что не?..

— Да глупости, забудь.

— Я знаю, ты собиралась сказать мне, что не знаешь, как на это отреагирует Оливер. Так его здесь нет, а, как ты сказала Сильвии, чего глаза не видят, о том и сердце не скорбит. Давай о качестве книг подумаем после войны, когда Оливер вернется домой. Ой, надо же написать ему. Честное слово, нашими с ним письмами можно стены оклеивать. Наверное, сейчас у всех так: горы и горы бумаги, сотни и тысячи слов. — Она задумалась. — Знаешь, что? Письма могут послужить прекрасной темой — и формой — романа. Можно взять просто переписку мужа и жены, или отца и сына, или даже всех вместе и еще что-нибудь добавить. Просто блестяще — переходить от одной истории к другой. Здесь может быть все: и юмор, и чувство, и разбитые сердца. Да, ММ, замечательно! Нужно сегодня же поручить это — может быть, Мьюриел Марчант, как ты думаешь?

— Вполне возможно, — согласилась ММ. — Мысль неплохая. Единственное «но»: Мьюриел стала в последнее время довольно дорогим автором. При ее успехе.

— Этим успехом она в основном обязана нам, — сказала Селия. — Если бы мы не поручили ей написать книгу о суфражистках, которая стала бестселлером, ее до сих пор никто бы и не знал. Я ей об этом напомню, если понадобится. Причем она могла бы отнестись к нынешнему заказу как к благотворительной акции — личный вклад в победу, так сказать. Чувствую, я уже загорелась. Пойду позвоню ей прямо сейчас. И давай договоримся, что не будем беспокоиться об Оливере. И естественно, не скажем ему. На данный момент, во всяком случае, он утратил интерес к «Литтонс». Ничего удивительного, бедный мой, хороший Оливер. Ему очень трудно, — осторожно добавила она, — все писать и писать веселые письма, когда веселого на свете почти не осталось. Кстати, писем от него не было уже больше двух недель. И вообще стало меньше.

— Ты хоть имеешь какое-то представление о том, где он? — спросила ММ.

— Вообще-то, да. Он мне говорил, перед тем как уехать. Не обязан был, естественно, но все же сказал. Это где-то в районе реки Соммы.

30 июня 1916 г.

Моя печальная обязанность сообщить Вам, что из министерства военных дел получено сообщение о гибели…

Случилось то, что должно было случиться. Чудом было бы, если бы этого не произошло — при всей его браваде и похвальбе, будто он везучий. Сильвия набралась духа и дочитала до конца: «..личный номер 244762, Эдвард Джон Миллер…» — остальное слилось в одно пятно. Страшное, бессмысленное пятно. А самыми тягостными казались глубочайшие соболезнования Их Всемилостивейших Величеств — короля и королевы. Боже мой, им-то какая забота? Мало того что Теда убили и она осталась с большой семьей совершенно одна, еще и оскорбляют. Всемилостивейшие Величества… Показала бы она им всемилостивейших, будь у нее возможность: засели там в своих дворцах, целы и невредимы. Сильвия всегда раньше выражала монархические симпатии, но эта фраза в телеграмме обозлила ее. Кому она вообще нужна со своим горем. Их Величества не знали ни ее, ни Теда, ни того, что для нее означала его смерть.

Но, по крайней мере, это был Тед. Не Билли. Все-таки чуть-чуть полегче. Тед уже прожил жизнь. Какую-никакую. Трудную жизнь, если уж начистоту, но было и счастье, и они любили друг друга, видели, как подросли все их дети — ну, кроме одного, — и все были здоровыми и смышлеными. Они с Тедом делили и радость, и близость, а с ними и душевную боль в двух перенаселенных, тесных комнатках. Не все было плохо. Совсем не все, подумала Сильвия, откладывая телеграмму. Она вдруг странным образом успокоилась, гнев миновал при воспоминании о Теде. Он стоял перед глазами так отчетливо, словно был здесь, стоял напротив нее и улыбался, только что вернувшись домой, чумазый после работы, и просил поесть, просил чаю или затаскивал ее в постель, обнимал и, несмотря на их тяжелую жизнь и постоянные тревоги, по-прежнему любил ее и желал, такую худую, невзрачную и бледную.

Бывали, что и говорить, тяжелые времена, но это все выпивка, и Сильвия сто раз все простила Теду, даже поврежденную руку, когда он дал зарок больше в рот не брать ни капли — и с тех пор ни разу не нарушил слова. Ну, разве только, когда уехал. Он говорил, что может дать слабину. Сильвия вспомнила его в день зачисления в армию. Тед сказал тогда, что дети должны гордиться им, должны знать, что отец свое дело сделал. Ну, они и гордились. И она тоже, вопреки всему. Вот Боб Кинг, их сосед там, дальше по улице, так и не ушел, сослался на хромоту. Мавис Кинг чувствовала себя неловко, это точно, хотя и повторяла без конца, что у Боба постоянные боли.

Дети гордились также и Билли, ведь они росли вместе, и вот теперь Билли, такой храбрец, сражается на войне с настоящими солдатами, стреляет, наверное, из настоящих пушек. Но сейчас Сильвии было не до гордости. Она едва выдерживала эту безрассудную, невежественную тупость генералов, которые с молчаливого согласия Их Величеств отправляли семнадцатилетних детей из родительского дома прямо в бой — на верную гибель. Это было преступление, преступление против детей, против матерей, против нее лично. И вся война тоже, вся война. Внезапно Сильвия осознала, что плачет, горько плачет. А ведь ей предстоит еще самое трудное — сообщить детям. Всем детям. Включая Барти.

— Но я ведь даже не попрощалась с ним. — Голос Барти звучал очень спокойно. Она села, пристально глядя на Селию, сопротивляясь попыткам той обнять ее, приголубить, успокоить. — Он даже не написал мне. Ни разу.

— Барти, не мог он тебе написать. Он… он совсем плохо умел писать, ты же знаешь, — сказала Селия, встревоженная тем, что даже в словах утешения ей приходилось принижать Теда в глазах Барти.

— Он мог бы послать мне одну из тех карточек. Или какую-нибудь красивую открытку, какие шлет Билли. А теперь его нет, навсегда, а я даже не попрощалась с ним. Не пожелала удачи, не сказала, что люблю его, ничего не сказала…

— Но, Барти, — помолчав, добавила Селия, — отец действительно тебя любил. Очень. Я знаю, что любил.

— Когда-то любил, — согласилась Барти, и эти слова, как кнутом, хлестнули Селию, — когда я была его дочерью.

Барти встала и вышла из гостиной.

Она плакала в классной комнате, уткнувшись головой в рукав, когда открылась дверь.

— Уходи, — зарыдала она, — я не хочу об этом говорить.

— Мы тоже не хотим об этом говорить. Только не плачь, пожалуйста, — сказал тонкий голосок.

Барти подняла голову и увидела близнецов, стоявших на пороге и державшихся за руки. Их лица были не по годам серьезны, большие темные глаза полны слез, огорчения и сочувствия. Они медленно подошли к Барти, и каждая взяла ее за руку. Адель бесконечно ласково погладила ее по волосам, а Венеция потянулась и поцеловала. В первый раз за все время они хоть как-то проявили свою привязанность, нежность по отношению к Барти, и это было тем дороже, что произошло так неожиданно. Барти попыталась улыбнуться им, сказать спасибо, но слезы снова хлынули из глаз, и девочка опять уткнула голову в рукав. Они долго сидели там втроем: близняшки обхватили Барти своими маленькими ручками, и ни одна из них не проронила ни слова.