Лето потерянных писем - Ханна Рейнольдс

– Серьезно? Как ты могла не знать?

– Не кричи на меня!

– Я не кричу! Я просто удивлена.

Мама с минуту помолчала.

– Помню, когда я была маленькой, ей часто звонила какая-то женщина по имени Ева. Я ее никогда не видела, но если она звонила, мы с твоими тетушками знали, что нужно звать бабушку. Но мы не думали, что все так серьезно.

– Ты не спрашивала?

Мама цокнула.

– А ты о чем меня спрашиваешь?

– Не знаю! Есть какие-нибудь тайны о приемных матерях, которые ты мне не рассказывала?

Мама засмеялась.

– Вряд ли. А у тебя есть какие-нибудь тайны?

Я задумалась, но потом решила пойти ей навстречу.

– Ты только не психуй. Но мы с Ноем встречаемся. Ничего особенного.

Мама начала переживать.

И меня это не взбесило.

Всю следующую неделю мы с Ноем обследовали Нантакет.

Мы гуляли по пустоши, пока гремел гром, а в плотном воздухе стоял свежий запах озона, предвещающий летний дождь. Неожиданно небо озарила молния, и мы увидели темные густые облака и светлый проблеск на горизонте. Мы шатались по заповедникам Нантакета, где золотистые лучи проникали сквозь высокие деревья, и носились по зарослям папоротника, который покрывал лесную подстилку. Мы уходили к его лодке, и, когда никто не видел, Ной усаживал меня к себе на колени, и мы целовались и целовались, пока не падали плашмя на дно лодки, заливаясь смехом.

Ною я могла поведать то, что не рассказывала никому другому – всякие незавершенные глупости. Я выдергивала из головы незаконченные мысли и делилась с ним. Мы стояли у кромки воды и обсуждали бескрайность моря и неба, ощущение бесконечности и ничтожности. Мы играли в догонялки с волнами, пытаясь поймать их, а потом отпрыгивали, чтобы наших ног не коснулась вода.

Казалось, остров принадлежит нам.

Дождливыми вечерами мы сидели в гостиной миссис Хендерсон, а Элли Мэй лежала у наших ног. Ной исследовал гарвардские курсы по биологическому разнообразию и искал профессоров, ведущих этот предмет. Я шерстила немецкие переписи в поисках имен своих прабабушки и прадедушки. Время от времени проверяла почту на случай, не прислали ли записи из Хольцман-Хаус.

Стажеры! Кто бы мог подумать!

– Ты снова разговаривал с отцом? – в один день спросила я.

Воздух был влажным, и наши лица блестели от пота, хотя сегодняшний день не стал нестерпимо жарким за лето. Я рассеянно листала очередную перепись и обнаружила у себя способность поддерживать разговор, даже будучи занятой поиском бабушкиных родителей.

– Я упомянул один курс, который хотел бы посещать. Он что-то проворчал, и я воспринял это как победу. Думаю, если посадить семя и продолжать напоминать о нем в качестве возможного варианта, мое решение не станет неожиданностью для всех.

– Тебе легче, когда ты касаешься этой темы?

Я открыла очередную городскую перепись 1912 года из города Любек, Германия. В 1938– 1939-х годах немцы проводили меньше переписей, чтобы отыскать евреев. Я поискала в записях тридцать восьмого года, но безуспешно. Это навело меня на мысли, что мои прабабушка и прадедушка могли к тому времени уехать в Люксембург – возможно, сразу же, как посадили бабушку на поезд до Парижа. Казалось, для моих поисков 1912 год немного ранний, но он был в свободном доступе, так что начнем. Как и большинство остальных документов, он был отсканирован, и поиск не представлялся возможным, поэтому я листала бесконечный документ, выискивая фамилию Голдман.

– Да, отчасти.

Герман Голдман.

Сара Голдман.

Я вскрикнула.

– Что? Что там?

– Я нашла их. – Нашла своих прадедушку и прабабушку. Родителей моей бабушки. Я повернула ноутбук экраном к Ною, чтобы он сам посмотрел. – Погляди!

– Ого! Превосходное расследование.

Я обхватила лицо Ноя руками и запечатлела смачный поцелуй на его губах.

На трудоемком немецком, искусно переведенном с помощью онлайн-переводчика в Гугле, я написала в организацию, с которой скачала архивы, с вопросом, есть ли у них похожие документы. И поискала Любек – город, в котором, видимо, и родилась моя бабушка. Это был немецкий порт, заселенный со времен неолита. Евреев в него не допускали, поэтому в начале восемнадцатого века они обосновались в соседнем городке Мойслинг. Когда в 1806 году Мойслинг вошел в состав Любека, им разрешили въехать. К началу двадцатого века в Любеке проживало свыше семисот евреев.

Неужели так сложно найти нескольких Голдманов среди семисот евреев? Я написала мэрии Любека с вопросом, сохранились ли у них записи акта о рождении моей бабушки или ее родителей. Потом отправила похожий запрос в синагогу Любека, которую построили в восьмидесятых годах девятнадцатого века и, видимо, бывшую единственной функционирующей в довоенное время церковью. Выглядела она как раз так – кладка красного кирпича.

Через три дня синагога прислала мне свидетельства о рождении бабушки и ее родителей, а также их свидетельство о браке.

– Я в шоке, – на следующий вечер сказала я Ною, когда он заехал за мной после смены в «Проуз Гарден». – У меня ощущение, будто я ищу иголку в стоге сена.

– Но они не сообщили тебе о родственниках?

Я вздохнула.

– Нет. И я пыталась погуглить, но ничего не нашла. И все же это доказательство того, что они существовали. Доказательство, что у них была жизнь. – Я посмотрела из машины на луну. Было пол-одиннадцатого, обычно в это время я шла домой и ложилась спать, но Ной настоял на встрече. – Куда мы едем?

– Это сюрприз.

– Ненавижу сюрпризы.

Он наклонился и поцеловал меня.

– Облом!

Мы поехали по Норт-Бич-стрит, но вместо пляжа свернули немного направо, а потом к Коблстоун Хилл. Мы ехали по незнакомой мне дороге, мимо огромных темных домов, а потом припарковались возле пустой лужайки посреди переулка.

– Сюда, – прошептал Ной. Даже в такое позднее время суток воздух был влажным и жарким и не помогал даже вялый ветерок. Ной взял меня за руку и довел до конца пешеходной дорожки. Дальше шла песчаная тропинка, зажатая двумя высокими живыми изгородями, очерчивающими границы двух земель. Эта нейтральная полоса заканчивалась деревянными ступеньками, встроенными в дюны, и вела вниз, на пляж. Мы встали у края, и нам открылся захватывающий дух вид на океан.