Лето потерянных писем - Ханна Рейнольдс

– Разумеется, – с издевкой бросила я. Мне стало жарко, ужасно-ужасно жарко. Единственный способ защитить себя – превратиться в ледышку, покрыться коркой незыблемого холода. – Именно поэтому ты сразу все и рассказал, не став пить шампанское.

– Я раздумывал.

– И долго ты собирался раздумывать? Проклятье, Ной. – Я схватилась за юбку, сминая светлый фатин. Мой голос звенел, как натянутая струна. – Ты даже после Бостона мне не рассказал.

Его лицо смягчилось, и Ной потянулся ко мне.

– Эбигейл…

Я отшатнулась. Лицо пылало, а сердце билось быстро, словно крылышки колибри.

– Нельзя хранить такое в секрете.

– К Бостону я решил, что это неоднозначный вопрос. Неважно. Мы выяснили… мы думали, что ожерелье принадлежало моему деду. К чему подливать масла в огонь?

– Дело в доверии, Ной. И в честности.

– Это бы тебя огорчило.

– Так огорчил бы меня! Лучше испытывать горечь, чем находиться в неведении! Господи! – Я провела рукой по волосам. – Ты должен был сказать. Не нужно было притворяться, что помогаешь мне, когда на самом деле мешал.

– Я пытался балансировать…

– Но у тебя не получилось, Ной. Ты не уравновесил меня и свою семью. Ты выбрал их. – Я покачала головой. – А знаешь что? Ты прав. Мы почти незнакомы. Мы по-прежнему едва друг друга знаем. – Я снова стала ледышкой, выпрямив спину и гордо подняв голову. – Я хочу получить его.

– Что? – обалдело уставился он.

– Я хочу вернуть ожерелье.

– Ты ведешь себя опрометчиво…

– Не говори мне, что мне делать или как себя вести. Оно принадлежало моей бабушке, так? Она просила его вернуть. Она сказала ему отправить ей ожерелье, а он отказался.

– Это было сто лет назад.

– А Элгин украл мрамор Парфенона, и Розеттский камень, и это до сих пор ужасная отговорка. – Возможно, я привела не самый удачный пример, учитывая, что Британский музей так и не вернул предметы искусства Греции и Египту. – Я хочу его вернуть.

– Оно хранилось у моей бабушки пятьдесят лет!

– А сколько лет оно принадлежало моей семье, кто скажет? Или ты поговоришь со своей семьей, или я.

– Эбигейл… – Он схватил меня за руку.

Я стряхнула его руку.

– Я серьезно, Ной. – Я прошла мимо него через розарий и вышла на лужайку, с трудом держа себя в руках. Улыбающиеся лица гостей смешались в хаотичный, сводящий с ума кошмар, водоворот слишком ярких глаз и визгливого смеха. Спотыкаясь, я пошла через них прямо ко входу в дом.

Я не собиралась предъявлять претензии Хелен Барбанел. Правда не собиралась.

Но когда она предстала передо мной в своем голубом платье, как снежная королева, с переливающимися драгоценностями на шее, меня прорвало.

– Почему вы сказали, что ожерелье моей бабушке подарил ваш муж?

– Что, прости? – Она обратила на меня свой холодный, непроницаемый взгляд.

– Я знаю, что это неправда. Я нашла старое фото своей бабушки с этим ожерельем.

На ее лице ни один мускул не дрогнул.

– Что ты хочешь сказать, дорогая?

– Снимок, на котором она еще ребенок. Это ожерелье принадлежало Рут. Это всегда было ее ожерелье.

Хелен наклонила голову с жалостливой улыбкой.

– Оно принадлежало матери Эдварда. Наверное, Рут взяла его взаймы, чтобы примерить.

– Нет, – стояла я на своем. – Эта фотография была сделана до того, как она приехала в «Золотые двери». – Я повернула к ней телефон. – Видите?

Хелен взяла мой телефон. Моргнула.

– Что это?

– Это из Хольцман-Хаус в Нью-Йорке. С тех времен, когда моя бабушка приплыла сюда еще ребенком.

Она приоткрыла рот.

– Откуда у нее это ожерелье?

– Наверное, ее семья отдала его еще до ее переезда. – Зачем ей мне лгать? Я знала, что не нравлюсь ей, но лгать просто без причины?..

– Нет, – покачала головой Хелен. Ее голос стал необычно глухим, в словах сквозило удивление. – Оно было от Эдварда.

– Ой. – По спине побежали мурашки от дурного предчувствия.

– Он мне его подарил. Оно принадлежало его матери.

Я уставилась на нее.

Хелен поджала губы, как ее внук. Потом вернула мне телефон. Движения ее стали резкими и отточенными.

– Пойдем. Полагаю, ответы нужны нам обеим.

Хелен пронеслась через многолюдную лужайку, а я следовала за ней по пятам.

Никто словно не замечал волнами исходившего от нее гнева. Она остановилась перед своим супругом, сидевшим в кресле напротив двух пожилых мужчин.

– Прошу меня извинить, – сказала она им с царственным видом. – Я хотела бы поговорить со своим супругом.

Уходя, они чуть ли не раскланивались.

Хелен Барбанел не стала садиться. Она встала над своим мужем, являя собой праведную фурию в небесно-голубом платье. Когда она заговорила, ее голос даже не дрогнул, но я заметила, как трясутся у нее пальцы, когда она расстегнула ожерелье. Она показала его мужу.

– Эта юная леди утверждает, что ожерелье никогда не было твоим.

Эдвард Барбанел закрыл глаза.

– Это правда? – не отступала его жена. – Это ожерелье не принадлежало твоей семье? Оно осталось от Рут Голдман?

Он по-прежнему молчал.

– Отвечай, – так низко прошипела Хелен, что вряд ли кто-то из близко стоявших гостей мог ее услышать. – Или хотя бы скажи, что это неправда.

У Эдварда вырвался низкий стон.

Хелен втянула воздух и повернулась ко мне. Взяв меня за повисшую руку, она вложила в нее ожерелье.

– Забирай.

Я застыла как столб.

Хелен повернулась к мужу.

– Я не воровка, Эдвард Барбанел. Ты меня опозорил. – С этими словами она ушла, бросившись к гостям с широкой улыбкой и заливистым и холодным, как бриллианты, смехом.

А заодно оставила меня на растерзание Эдварда Барбанела. Я уставилась на старика, а потом опустила глаза на сверкающие подвески у меня в руке.

– Вы… что… – Я неуверенно показала их ему.

Он отвернулся.

– Уходи, – велел Эдвард.

Так я и поступила. Запихнув ожерелье в карман, пошла прочь с вечеринки. Трясущимися пальцами я вызвала такси, а потом, глубоко дыша и смотря на луну, попыталась привести себя в чувство.

– Эбигейл.

Я повернулась. За мной стоял Ной. Его волосы были взъерошены – то ли руками, то ли ветром, а на лице застыло суровое выражение.