Я слишком долго мечтала - Мишель Бюсси

Но я не двигаюсь с места. Отвечаю – тоже шепотом:

– Расскажи мне о том договоре, который ни одна женщина на свете не согласилась бы заключить…

– …потому что для этого, – договаривает Илиан, – нужно любить так, как никто никогда не любил.

Как мне дорога наша безнадежная нежность! Наша решимость продолжать играть комедию, когда все вокруг рушится. Мы ведем себя как герои фильма. Все, что нам приходится переживать, неизмеримо сильнее наших реальных жизней.

– Я люблю тебя, Ил. Я люблю тебя так, как никто никогда не любил!

Ил не отвечает. В белой рубашке он напоминает снежного буревестника, залетевшего в Южную Азию, в толпу дородных бизнесменов.

Ради меня.

Ил согласился на это жалкое азиатское турне в обязательном безупречном костюме исключительно ради меня.

Даже здесь, рядом со мной, мой возлюбленный уже не совсем похож на себя. Он теряет краски. Так линяет оперение амазонского попугая, посаженного в клетку. Илиан – прирожденный бродячий музыкант. Таким он был в парке Чикано или на Рамбла.

А официантов все нет. Может, они отправились собирать ласточкины гнезда на скалы Улувату? Может, тот, кто принял наш заказ, разбился насмерть, упав с утеса? У меня вскипают слезы, я вытираю глаза белоснежной салфеткой и, вместо того чтобы положить ее на колени, не раздумывая засовываю в сумку. Мне нравится птичья голова, оттиснутая на ткани, – с хищным клювом и гордым, свободолюбивым взглядом. Мне хочется сохранить на память каждую мелочь, каждое мгновение этого вечера. Украсть со стола вилку, нож, солонку. Я знаю, что после этой ночи никто никогда не назовет меня Мисс Ласточкой. Может быть, через несколько лет Оливье, в честь двадцатилетия нашей свадьбы, повезет меня в ресторан трапперов, где едят бобровое мясо. Надо же, оказывается, я еще способна иронизировать.

Снова протягиваю Илиану руку. Он крепко сжимает ее. Но мне чего-то не хватает – не могу понять, чего именно. Это не его улыбка. Не его глаза. Не его печаль. Не то последнее, что осталось украсть. Наши сплетенные пальцы пляшут. А я продолжаю искать и пытаюсь осознать – что́ делает наше прощание неполным? Обвожу глазами ресторанный зал, вглядываясь в каждую мелочь, и наконец понимаю.

Впервые с тех пор, как мы стали любовниками, нас не сопровождает музыка.

И я тихо спрашиваю:

– Ты сыграешь, Илиан? Сыграешь в последний раз, для меня?

Ил гладит мою руку и встает.

В углу зала, между аквариумом и экраном для караоке, стоит черное пианино. Рабочий инструмент Ила. Тот, на котором он почти каждый вечер исполняет банальные джазовые мелодии, блюзы, рок. Стандартный набор – по чужому выбору.

Илиан направляется к пианино. Улисс провожает его глазами. Сейчас не время играть! Но Илиану плевать на время. Ил надевает свою красную клетчатую кепку – для меня, только для меня – и поднимает крышку пианино. Господи, как же он красив!

Он умеет играть и на этом инструменте.

Я сразу понимаю, что он импровизирует. По крайней мере, мелодию. А слова он наверняка сочинил раньше, и они прекрасно ложатся на мотив, рождающийся под его пальцами. Это похоже на транс, какой случается лишь в редких обстоятельствах. Каждая нота влечет за собой другие слова. Каждое слово порождает другие ноты.

Гул голосов в зале – эдакий легкий шумовой туман – не затихает. Китайцы и малайцы беседуют, смеются, не слушая музыку.

А я слышу только ее.

Только два голоса – пианино и Илиана.

Официант, живой и невредимый, приносит наши ласточкины гнезда. Я к ним не притрагиваюсь.

До сих пор не знаю, какой у них вкус.

А Илиан играет. Играет и поет. Для меня одной.

– Жорж-Поль!